Юлий Лурье - Встречное движение [Психологический детектив]

Много лет спустя я узнал, что часовой, от которого сбежал Василий, был расстрелян уже после счастливого завершения одиссеи князя…

Я столь подробно изложил здесь миф, похожий на все прочие, лишь потому, что Василий Тверской, оказавшись на трибуне стадиона рядом с нами, вошел в мою жизнь уже в ореоле своей истории, и только поэтому, впоследствии, я принял его без особой вражды. Он был тем, кем хотел бы быть я, — смельчаком, игроком, баловнем судьбы.

Так натуры слабые, обремененные, нежизнеспособные избирают себе в качестве идеала недостижимое. Надо было родиться ТВЕРСКИМ, чтобы кровь помнила пиршества, предательства, битвы, чтобы половецкий хан предлагал коня любого, любой шатер, чтобы САМ прощал все, ибо тоже слегка завидовал, как я полагаю, князю Василию…

И еще одно: Тверской умел забывать неприятное, легко восстанавливать отрубленный хвост, не питая зла, веря в свою планиду…

Меня даже озадачила, не покоробила, именно озадачила та легкость, с которой он мне впоследствии рассказал о судьбе часового, — заметив мое смущение, он усмехнулся и несколько раз повторил, что если бы с ним самим случилось такое упущение, он бы, не дожидаясь трибунала, пустил пулю в лоб… Может быть, и пустил бы… Только — спесь офицерская: солдатом себя не представлял — не в лоб, а в рот…

…Я на некоторое время, словно Наташа Ростова, влюбился в князя, изменив своему прежнему идеалу, изменив даже не осознанно, а как переводят взгляд с одного человека на другого. Но Сарычев это заметил, и… разочаровался во мне. Внешне почти никак этого не проявляя, он просто перестал замечать меня. А ведь я был всего лишь мальчиком, неужели Сарычеву не хватало мальчика, который бы им восхищался?!.

…Из ресторана уходили раскрасневшиеся, благодушные; дворники поливали мостовую; около метро уже не было конной милиции; машину Иваша отпустил, потому что не считал возможным… взяли такси; и тут внезапная встреча — знаменитый автор басен и стихов для детей в обнимку с известным джазовым композитором, а также Василием Тверским — все трое навеселе — по пути к своему трофейному лимузину увидели старых знакомых: б-ба! — и снова к машине… Поэт расположился на радиаторе, «опель» тронулся, милиционер гневно глянул, признал болтающиеся длинные ноги поэта, взял под козырек да так и держал, пока я видел его в заднем стекле такси.

Меня удивило, что прославленный поэт приветствовал не Сарычева или Ивашу, а моего отца, самого незнаменитого во всей компании… И то, что папа в ответ только кивнул, мол, вижу — слышу.

Но еще больше меня удивило другое папино знакомство. Однажды утром мы отправились с ним в поликлинику, шли по улице Горького мимо магазина «Советское шампанское», и я обратил внимание на человека, сидевшего на приступке витрины в ожидании открытия. Витые, как веревки, морщины пересекали все его лицо, словно скрывали, да не в силах были скрыть пронзающие маленькие глазки… маленькие чердачные окошечки в огромном доме черепа… остальное мельком: нездоровое брюшко, скомканный пиджак, жеваная рубашка, седая щетина на щеках… Покорные привычной дрожи руки его цеплялись за грязноватые, неглаженые брюки, но взгляд, преодолевший людей и пространство, был редким единством достоинства и презрения. Теперь я осмеливаюсь сказать — этот человек был похож на опустившегося дьявола…

Ведомый за руку папой, я обернулся, запнулся в движении, папа спросил, в чем дело, тоже обернулся, встретился взглядом. Отвернуться было поздно, хотя, я в этом уверен, папа предпочел бы избежать встречи.

Человек смотрел на папу, но готов был, если его не узнают, тоже не узнать: он не таился, не стыдился ни своего вида, ни того, что ждал открытия магазина с явной целью опохмелиться… Папа нашел в своем арсенале дружескую улыбку, на мгновенье задержался, решая, можно ли ограничиться приветствием издалека, и уже в следующий миг мы направились к этому пьянице, который вначале даже не соизволил подняться нам навстречу. Мы подошли вплотную, и лишь тогда, миновав протянутую ему руку, он встал и обнял папу, обнял меня, снова сел и жестом пригласил нас присесть рядом.

Могу себе представить, чего стоило моему отцу это сидение на виду у всех на приступке витрины, — и тем не менее в папином взгляде, в его словах, обращенных к пьянице, были нежность и сожаление…

Ах, Боже мой, подумать только: мой отец жалел ЕГО?!

Недолгий разговор состоял в основном из имен неизвестных мне людей, называемых с вопросительной интонацией.