Галина Романова - Грешница в шампанском [litres]

– Ох, господи! – женщина закрыла лицо ладонями и пробубнила: – Извините и вы меня. Я совсем осатанела от горя. И за гостинцы спасибо, хотя и не нужно было. Не ем я ничего. Не могу! Он там… А я жрать стану??

– Что вы можете сказать по поводу гибели вашего сына? – тут же поспешила вцепиться в нее Наталья, пока убитая горем мать еще способна была говорить. – Ему кто-то угрожал? В его поведении появилось что-то странное? К нему кто-то приходил? Ему кто-то звонил? Или он кому-то звонил? С кем вообще он встречался? Говорите все подробности, все до мелочей. Иногда это может оказаться очень важным, понимаете?

Женщина кивнула, очень внимательно выслушав ее вопросы. Потом приподнялась, усаживаясь, подтянула одеяло повыше на грудь, подумала и проговорила:

– Ни с кем он особо не дружил. Никого в дом, кроме шалав своих, не водил. Последней была Ленка. Фамилии не знаю, ни к чему мне было фамилии их знать. Она за крутого какого-то будто бы замуж собиралась, а он ее выгнал. Павел еще на Новый год к ним в гости ездил. Вернулся под утро сам не свой, мне показалось, что под кайфом. Все еще хихикал, там, говорит, такое было… А что такое, так и не рассказал. Не успел… Вы знаете… Мне кажется, что он собирался кого-то шантажировать.

– Поподробнее, пожалуйста, – насторожилась Наталья. – Откуда такие догадки? Что заставило вас так думать? Важна каждая мелочь!

– Я понимаю, – женщина вздохнула, улыбка чуть тронула посиневшие губы. – Только я мало что знаю. В тот день… В тот, когда его… Не могу, простите! Не могу выговорить…

– В день его гибели?

– Да. Он с утра проснулся, начал орать сразу: «Мать, давай телефон, звонить буду».

А пришел накануне, прости господи, в чем был, в том и на кровать завалился. Не разулся, ни штанов не снял. Я телефон ему дала, еще поругалась, говорю, звони с мобильного. У меня тариф на стационарный телефон тоже поминутный. А он и говорит, мол, в минусе я, мать. Давай телефон. Я ему принесла телефон, дверь закрыла. О чем и с кем он говорил, не знаю, но потом его будто подменили. В ванную сходил, побрился, волосы привел в порядок. Сел завтракать и вдруг завел разговор о деньгах. Скоро, мол, скоро их у нас будет много. Обещал меня на курорт отправить. И это с чего, спрашивается?!

– А он как объяснил?

– Да никак. Я его еще поругала, говорю, смотри, шантажисты плохо заканчивают.

– А с чего вы решили, что речь шла о шантаже?

– А чего же еще мой оболтус мог выкинуть, господи ты боже?! Заработать он не мог. В должниках у него никто не значился, хотя он и начал мне врать, что ему должны вернуть крупную сумму, такую крупную, что на все хватит. Только врал он! Я это сердцем почувствовала, – женщина приложила руку к левой стороне груди. – Оно тогда еще у меня зашлось в тревоге. Как ухнуло куда-то. Говорю, Пашка, не смей! А он льнет, смеется… А вижу, фальшивит. Мать же, она свое дитя лучше любого другого поймет… Долг, мол, отдадут и все. И тут же денег начал у меня клянчить, представляете!

– А зачем?

– Мать, говорит, дай на мобильный. Должны, мол, мне позвонить, а я в минусе. А это важно. И Ленке, кажется, звонил потом. Все не расслышала, но что-то такое и ей болтал, про новую жизнь. Вы уж найдите эту сволочь, прошу вас! Доживу до суда, нет, не знаю, но найдите его!!!

Наталья быстро все занесла в протокол, записала номера их телефонов: домашний и мобильный. Уклончиво пообещала сделать все возможное и через пять минут уже выходила на улицу.

Как же она устала!! От работы рутинной бесконечной! От горя человеческого, выплескивающегося на нее. Она не может больше, точно! Она тонет! Вязнет в этих больно ранящих страданиях, как в острой стеклянной крошке, которую ни руками не развести, ни отплеваться. Она задыхается от чужой ненависти, сочившейся из чужих холодных глаз и раздувающейся, как воздушный шар, с каждой новой буквой в протоколе допроса.

Она больше не может! Она сейчас просто упадет вот в этот сугроб, зароется в снег лицом и…

– Садись!

Она ничего не понимала. Откуда возле больницы вдруг взялся Никита на машине? Почему он посмотрел на нее как-то очень уж серьезно, потом со вздохом полез со своего места на улицу? Почему хватает ее под локоток и почти силой усаживает на сиденье? Интересно, откуда он взялся? Как узнал, что она здесь и что ее непременно надо забрать?

Ах, Лесовский! Ну да, да, он сказал, понятно. Увидал, что она устала? Послал специально? Надо же, какой заботливый!

Потом Никита очень громко, как-то даже больно хлопает дверцей. Усаживается за руль. Трогается с места и начинает говорить такие вещи… От которых ей вдруг становится так себя жалко, что она начинает плакать. Сначала потихоньку, а потом уже всерьез, роняя слезы в мохнатую перчатку, наверняка оставляющую на лице цветные шерстяные волокна.