Галина Щербакова - Огненный кров

— Ладно. Жду телеграмму, — сказал издалека Мирон.

Те же люди Мирона экипировали его à la старый надежный сторож. Через несколько дней, нормально обросший, в добротной, но хорошо поношенной одежде, он уже работал у Луганского. Да, бывший зэк. Освободился давно. Работал там и сям. Какие трудовые книжки? Кто их теперь пишет?

— Вам что, для сидения у вашей хаты нужен лауреат государственной премии?

Луганский засмеялся. Откровенность старика пришлась ему по вкусу. В конце концов, сторож — не охранник. А недельный испытательный срок на подмести, напоить собак и прочее он выдержал успешно. Он не понравился жене и дочери. Жена называла его «старый урка», а дочь просто «чмо». Так и жили. Собак кормили специальным кормом, ему приносили то, что не съедали сами и чем гребовали. Дом убирали приходящие женщины. Кухарка приходила тоже два раза в неделю. Дом охранялся пуще какого-нибудь музея. И его к дому не подпускали. Это путало его планы. И он выжидал, хотя мысленно торопил время. Но забота, что держала его здесь, была не менее значительна, чем та, которая впереди.

Через месяц ему дали выходной. Он поехал к приятелю Мирона, от него позвонил старику и сказал, что не знает еще всей ситуации, но торопить его нельзя.

— Дурень, ведь мы с тобой обо всем этом говорили.

…Да, они о многом говорили.

— Смерть не разрешает проблем, она их обостряет. Ты отрезал голову своему, как думал, главному врагу. И ты за все это заплатил цену гораздо большую, чем стоила эта голова. Ты жизнь свою испоганил, ты перестал различать право и лево… И пошел вниз, пошел… Вверх идти тебе мешал грех.

— Это не мой грех, а грех советской власти, — не соглашался он. — Мы с ней не могли жить в паре. Понимаешь?

— Я тоже не мог. Я видел коллективизацию в Мордовии. Маленьких детей разрывали пополам на глазах родителей. Я видел сосланных, умирающих от холода калмыков, ингушей, чеченцев. Какое наказание может искупить это? Вся советская власть должна валяться в ногах у людей и выть от мук совести. Но она тихо и безнаказанно слиняла. Винить власть — это все равно что винить погоду. Кому ты предъявишь счет? Богатому идиоту?

— Никуда она не слиняла. Перевернулась наизнанку. И ей надо дать понять, что осталась память.

— Не поймут. Скажут — не они. У них сын за отца не отвечает.

— Не они? А Чечня? А бездомные дети? Сколько их? Кто считал?

— А ты считал тех, кто при этом чувствуют себя счастливыми?

— Предлагаешь приноровиться?

— Я не хочу, чтобы ты пропал. Ты мне родной, а власть я имел в виду. Я не хочу, чтобы ты шел к ней с топором. Я не за власть, я за тебя… Да, Луганские и иже с ними прихватили эту землю, да, они командуют парадом. Так не ходи на парад, отойди в сторону…

— Няня Маруся так кричала в огне и одновременно выталкивала Олечку.

— Ты рассказывал. Ты отрезал голову… Хватит! Там родились дети. А вдруг они замечательные? А вдруг они Пушкины?

— Разве бывает такое «вдруг»? Разве такое чрево не рождает гадов?

Бесконечный разговор с Мироном.

…Он внимательно смотрел на детей — старшую и младшенькую. Старшая была красавица и била ногой собак. Они ненавидели ее, она проходила мимо — и они тихо рычали. Дети — Пушкины?..

Младшенькая была светлая, как солнышко. Она шла к нему на руки, и тогда кричала уже мать:

— Не смейте трогать ребенка! Он не про вашу честь.

Больше, чем коммунисты и советская власть, никто не кричал о справедливости и равенстве. А лизоблюды-попы подпевали им. И во всем этом была самая большая мерзость. Теперь пришли эти. «Мы в своем праве», — сказали они.

Он тоже в своем праве и поступит так, как считает справедливым. Конечно, одна отрезанная голова, равно как и пять, и десять, не нанесут урон бесчисленноголовой гидре. Но ему будет легче умирать. Легче — и все тут. И он ждал своего часа.

Наконец Мирон получил телеграмму. «Будем Астрахани двадцатого плюс минус два дня».

— Почту не носят уже два года. Я думала, ты давно умер.

— Он как цунами. Без объявления и предупреждения, — сказал инвалид.

— Вещи у вас собраны?

— У нас нет вещей, — ответил Оля. — Все проели. Посмотри, даже лебеды нет. Вот ребенка, крест святой, покормить нечем.

— Там у нее в сумочке есть печенье и вода. Собирайтесь тогда с духом.

— Я не уверена, что и он у нас есть.

— Как ты меня возьмешь? — засмеялся инвалид. — Под мышки и вверх?

— Не твои дела, — сказал он. — Я скоро вернусь.

— Куда ты? — закричала сестра. — Нам не сохранить ребенка.