Галина Щербакова - Огненный кров

Они смотрели друг на друга, мать и дочь, обе не в себе, обе плохо понимающие, где они, что и как. Бабушка думала: «Она у меня совсем сбрендила. Надо сказать Тане». Подумала и тут же об этом забыла. А Вера Николаевна продолжала вторую начатую фразу детектива: «Жена Луганского, подбирая осколки зеркала, порезала палец. Кровь шла бурно, пришлось перебинтовать палец; это злило, потому что мешало делать макияж».

Детектив из нее пер недуром. Только раздражал Андре. Именно сейчас он был лишним. Зачем он ведет ее, как маленькую, держа под локоток? Что это он себе позволяет? У нее ведь все так складненько получается. Она скажет о своем плане Татьяне, и первую фразу тоже, пусть позавидует дочь.

Они обдумывали все детали его возвращения.

— Не жалей денег, — говорил Мирон. — Бери машины, плати людям, которые тебе помогут. За неделю управишься?

— Должен.

— В Москве не торчи. Вот тебе телефон. Вот еще телефон. Это мой брат по северам. Он вне дел, но в теме. Поможет, если будут проблемы.

— Да не будет. Какие проблемы? Я думаю, люди помогут с инвалидом.

— За это не поручусь. Сам только не ввязывайся ни во что. Значит, я держу вертолет в Астрахани под парами с семнадцатого по двадцатое. Годится? Телеграмму дашь накануне. Идет?

Все было складно. Неожиданность возникла в самолете в Москву. Буянил мужик из бизнес-класса. Матерился, хватал пассажиров за головы, проходя по проходу. С ним была девчоночка, красавица писаная. Она держала его за руку и просила:

— Ну, перестань, папа, перестань. Что ты пристаешь к людям?

— Это не люди, дочка. Это быдло.

— Полегче, дядя, — сказал молодой парень, возле которого как раз возник разговор. — За быдло можно и по хлюпальнику.

Тут все и началось. Мужик мутузил парня изо всей пьяной силы. Прибежала, видимо, жена. Странно, но она не пресекла мужа, а поддавала парню, который и так уже захлебывался соплями с кровью. И все молчали. Все! И стюардессы как не бывало. Из бизнес-класса вышел мужчина. Он отнял парня у мужика и сунул в его карман, судя по цвету, доллары.

— Прости, пацан. Он у нас горячий. После большого дела возвращаемся. С задания правительства. Нервы у всех как струна.

Он подталкивал мужчину к выходу из салона эконом-класса.

— Извините, люди, — повторял он всем. И уже пьяному: — Шагай, Луганский, шагай. Что ты заводишься с пол-оборота? Держите его и не отпускайте, — говорил он уже жене и дочери.

Когда приземлились, выяснилось, что пилоты сообщили на землю о факте драки, и ее участников уже ждали.

Если бы не случайно услышанная фамилия, он бы так и пошел своей дорогой. А тут пристрял, пошел следом. И увидел, что буяна выпустили через пять минут. А парнишку как раз держали дольше, видимо, из соображения, что он — «побудительная причина». Так причину и отделили от следствия.

Он дождался парня и пошел за ним.

— Кто он такой, этот Луганский?

— Какая-то шишка, сука такая. Неприкасаемая сволочь.

Пришлось вернуться и как бы между делом спросить у стюардессы, заполошенно вышедшей из отделения милиции:

— Скажите старику, кто этот буян?

— Олигарх. — Она заплакала. — Я так боюсь этих драк в салоне. Этого я хорошо знаю. Он скупил землю в нашей деревне под Москвой. Построил дом, домину, домище. Сейчас ищет сторожа, но из нас, местных, не берет. Боится, что подожгут.

— Против овец молодец. Я это видел и слышал. Как ваша деревня называется?

Девушка сказала. А чего не сказать хорошо одетому дедушке, который и кофе напоил, и коробку конфет подарил от «салона овец». Она засмеялась и успокоилась.

Он ждал, когда лицо зарастет бороденкой, пусть маленькой, но грязненькой. Он позвонил по телефону, оставленному Мироном. Ему выдали все данные на буяна. Он был правнуком того, кто спалил его родителей, сестру, брата, няню Марусю. Кто лишил Олечку детства и юности, а его человеческой жизни. Так он получил свой наряд на выполнение миссии. Он позвонил Мирону и сказал, что придется задержаться: встретил тут кое-кого.

— Не делай глупостей, — сказал Мирон.

— Вертолет отложи на срок. Какой — не знаю. Я отобью телеграмму.

— Мы с тобой уже старики. Нам осталось поспешать делать добро, и только. Ты это понимаешь?

— Просто я посмотрю в глаза тем, кто вырос вместо моих племянников и внуков. Посмотрю. И все!

Про себя же он думал о другом. О том, что кто-то должен был родиться у мамы — оставались дни. Мамы, не сделавшей никому плохого, мамы, которая была крестной почти всех детишек в деревне. И была крестной того, кого он уже казнил тогда, на войне. Боль того, нерожденного, была сейчас в нем такой сильной и острой, что он согнулся прямо у телефонного автомата, и проходившая мимо женщина предложила ему валидол. Этот неродившийся так хватался ручонками за пустоту, которая была смертью.