Галина Щербакова - Огненный кров

— Ты о сексе, что ли? — возмутилась Варька.

— Ни боже мой! Секс — это много и прискорбно мало. Мужчина и женщина уходят к другому, как бы отходя от обрыва кручи. Еще шаг — и уже ненависть. Кстати, я тут подумала вдруг, не знаю почему… Ненависть, дети мои, посильнее любви. Когда Отелло или Алеко убивали, они уже были переполнены ненавистью. Любовь была уже ими съедена. Я знаю одну женщину, которая в своей ненависти готова убить мать, а Медея из ненависти к мужу убила детей. И вот в этом убийстве Луганских, все возвращаюсь к нему, где-то очень круто замешана ненависть-месть. Это ведь сестры-близнецы.

— Твоя мать — класс, — сказал потом, уже на улице, Укроп. — Я думаю, что нам не надо жениться. Надо любить свободно, без правил, без обязательств.

— А если дети?

— И без них. Разве в них есть гарантия любви? Просто размножение. А я не бычок.

— Конечно, бычок. Если не веришь в любовь на всю жизнь. Но я почему-то, дура, верю.

— Так я тоже дурак. Но и мать твоя убедительна, согласись. Шаг от обрыва кручи — это очень убедительно.

— Тогда катись к чертовой матери! — закричала Варька и кинулась бежать. Но он был быстрее, догнал. И забил ее крик своими губами, и скрутил ее объятием. И куда от этого денешься, люди? Получается, что это все-таки сильнее всего!

«Никто не искал в убийстве Луганских ненависть-месть, — думала Татьяна. — Искали зависть, искали выгоду, деньги. Кому выгодно — самый модный вопрос в нынешнем сыске. А если выгоды никакой? Денег ноль? А некто идет напролом… Впрочем, дело закрыто, Максим на свободе, я не потеряла работу. Зачем мне вся эта история?»

А время шло. Убивали других. Где-то находили убийц, чаще нет. Зато в Питере готовили переезд самого главного российского суда. У нашей власти перебор телодвижений, мелких, суетливых телодвижений, как у собаки, ищущей блоху. И тут ей в газете попалась заметка. Семья Луганских собирает свой съезд. Кто-то приезжает из-за границы, кто-то хорошо и успешно живет здесь. Назывались имена и фамилии инициаторов, все весьма крупные фигуры политики и бизнеса. И газетное объявление — это, в сущности, сбор неведомой мелочевки. Доказательством принадлежности к роду Луганских должны были служить документы, письма или фотографии, реликвии. Сбор назначался на конец октября. Пока шла предварительная регистрация.

Среди подписавших призыв был некто Никифор, банкир с Украины. Имя ей что-то говорило. Так, кажется, звали пропавшего сторожа Луганских. Имя по нашим временам редкое. Даже падкие на старину модники до него еще вроде бы не добрались. Но сторож был старик. Никто не знал, сколько ему лет. Было известно, что фамилия — Крюков.

Татьяна для себя решила, что отправится на это мероприятие. Просто так, из любопытства. Хотя бы чтоб пошарить: не был ли убитый потомком некоего Никифора? Или просто однофамильцем? Возможно, Луганские уже знают убийцу. У них мог быть свой сыск. Сильная команда.

Когда пришел Максим, она показала ему заметку-призыв.

— Я знаю, — ответил он, — в этом наши следаки уже порылись.

— Сколько лет живет месть? — спросила Татьяна.

— Смотря какая и за что, — ответил Максим. — Зачем тебе это, родная? Оставь их в покое.

— Да я уже оставила, — сказала Татьяна. — В конце концов, если их целый клан, пусть сами разбираются.

— Насколько мне известно, зачинщики этого сбора — все из-за бугра, и это они мечтают о великом замирении.

— Значит, война все-таки была?

— Война, не война… Та, старая, гражданская. Старые обиды, старые долги… Но конкретики я не знаю, кроме того, что кто-то уехал, а кто-то остался.

— Человек есть испытатель боли. Это сказал, кажется, Бродский. Как это, в сущности, несправедливо — быть испытателем боли! Знать, что ты всего-навсего подопытная мышка некоего космического, а может, даже мегакосмического изучения боли физической, моральной, душевной, классовой, боли рождения и боли смерти… А кончится защита чьей-то диссертации, и спустят человечество в слив. И напоследок еще раз зафиксируют наши последние трепыхания и конвульсии.

— Это будет еще не скоро. Есть еще много ядов, много подлости, много тщеславия, много еще чего, чтобы нас помучить на этой земле. И мы еще покувыркаемся в своей капельке счастья ли, несчастья.

Татьяна в этот момент думала о дочери, о ее капельке счастья, о том, что ей надо научить дочь обихаживать эту свою малость мира. Она вспомнила молодость. Она родилась в шестьдесят третьем. Столько, сколько сейчас Варьке, ей было в восемьдесят третьем. Пошли один за другим умирать генсеки, и было не грустно, скорей смешно. Смерть немощных стариков не предвещала перемен. И первым потрясением стал Чернобыль. Она, будучи студенткой журфака, рвалась туда посмотреть все своими глазами. Хватило ума у матери и деканата охладить горячую девчонку. Но ей в голову не могла прийти тогда мысль о счастье как о капельке, оно виделось большим, как солнце. И любовь должна была быть такой, как космический ветер. Ну и где она, та любовь? Сдуло, сдулась… Но и то, что пришло, она не назвала бы капелькой, тоже ветер, шторм, цунами. А у Максима что — капелька или?..