Кэролайн Грэм - Написано кровью

На этот раз она плеснула виски поменьше. Барнаби не сводил сочувственного и обеспокоенного взгляда с ее лица. Видно было, что она хочет выговориться, и старший инспектор подозревал, что стоит ей начать, и будет не остановиться, но она еще не определилась, начинать ли. Встретившись с Лорой глазами, он поощрительно улыбнулся, но, казалось, женщина уже не осознавала его присутствия. Что ж, так даже лучше.

— Я влюбилась окончательно и бесповоротно. С первого взгляда, как девчонка. Не могла думать ни о чем другом. Всюду видела его лицо. Лежала в постели и мечтала о нем. Писала длинные безумные письма и сжигала их. Однажды он как-то между прочим обронил, что любит желтый цвет. Я пошла и накупила себе кучу желтой одежды, в которой выгляжу ужасно. Я даже специально обставила в желтых тонах эту комнату на случай, если он когда-нибудь придет ко мне в дом. Когда я узнала, что он вдовец, так радовалась. Я видела, как он сдержан и замкнут, но думала, что смогу это легко преодолеть. Я не привыкла к поражениям в подобных делах.

Барнаби легко в это поверил. Даже сейчас, несчастная и неприбранная, в ореоле растрепанных волос, выглядела она очень привлекательно.

— Я напросилась на обед, à deux [36] На двоих ( франц. ). . То есть это я так думала, что нас будет двое. Разоделась в пух и прах. А он пригласил чуть ли не пол-улицы. — Она разразилась сухим, неприятным смехом, как будто что-то с треском порвалось. — И даже после этого я не сдалась. Убедила себя, что для первого раза ему нужны были все эти люди вокруг. Что он просто стесняется. Через несколько недель я сделала еще одну попытку. Однажды он упомянул, что любит викторианскую живопись. У меня в магазине был холст — сентиментальная сценка у камина, конец девятнадцатого века, масло. Я упаковала картину и зашла к нему. Было время чая.

Как только он открыл дверь, я поняла, что совершила ошибку. Он проводил меня в кухню, рассмотрел картину, похвалил, но посетовал, что ему некуда ее повесить. Некоторое время мы с большим трудом поддерживали принужденный разговор, а потом кто-то позвонил в дверь. Это была Гонория, она пришла за смилаксом — ей, видите ли, понадобились ползучие стебли с красными ягодами для украшения церкви. Помню, Джеральд очень обрадовался, что она явилась и прервала наш разговор. Все это было бы смешно… Когда бы не было так больно. Он вышел с ней в сад и стал срезать ветки. Их не было несколько минут.

Я вовсе не собиралась подниматься наверх, но и сама не заметила, как там оказалась. Это был шанс побольше узнать о нем. Где он спит, каким мылом пользуется — такие вот глупости. Я помню, как достала его пижаму из-под подушки и прижалась к ней лицом. Открыла шкаф, потрогала его одежду. Время от времени я бегала к окну удостовериться, что они все еще заняты в саду. В его комоде я нашла коробку из-под обуви, полную фотографий. Я взяла себе одну, из-под низа, подумала, что так он не заметит. Я спрятала ее в лифчик и тут услышала их голоса — они возвращались. Я бросилась вниз, схватила свою картину, крикнула «до свиданья» в открытую кухонную дверь и ушла.

Она замолчала, сидела и катала в ладонях стакан, в котором плескалось виски.

— Тогда я сдалась. Не в том смысле, что разлюбила его, — как будто я смогла бы! Я оставила все старания добиться хоть какой-то близости. Боялась, что, если пережму, он просто перестанет ходить на собрания кружка и тогда я вообще его больше не увижу. И это тянулось месяцы, а потом… так уж человек устроен, надежда возвратилась. Я, конечно, знала о Грейс, о том, как они были счастливы, но ведь никто не будет соблюдать траур вечно. И еще я утешалась тем, что если не нужна ему, то, по крайней мере, и никто другой не нужен. То есть я так думала.

Молчание длилось и длилось, но Барнаби был не склонен прерывать его. Она совершенно ушла в себя, сидела и смотрела в венецианское зеркало над камином, рябое от облупившейся местами амальгамы, но очень крупное. Лицо у нее было встревоженное, как будто она не узнавала себя в отражении. Барнаби надеялся, что все эти болезненные воспоминания не опустили невидимую решетку в мозгу, сделав ее недосягаемой для вопросов и нечувствительной к увещеваниям. Он уже собирался повторить ее последнюю реплику с вопросительной интонацией, когда она заговорила сама:

— Я начала следить за домом. Это была болезненная одержимость. Наркотическая зависимость. Я ходила туда, когда стемнеет, надеялась увидеть его в окно. Я знала, что когда-нибудь меня там застанут, это всего лишь вопрос времени, но не могла удержаться. Должен же он был повернуться ко мне какой-то другой стороной? Человек не может быть все время таким накрахмаленным, таким официальным. Я думала, что если узнаю его секрет, это поможет мне до него достучаться. Что ж, я получила больше, чем хотела. — Плоский, бесцветный голос стал натянутым, как кожа на барабане. — Конечно, я презирала себя, заглядывая в окно его кухни. И вот однажды я услышала, что к дому подъезжает машина. Я спряталась за деревья сбоку от дома и увидела, как из такси вышла женщина. Она расплатилась и постучала в дверь. Дверь отворили, она вошла. Я была потрясена. Я видела ее силуэт сквозь шторы в гостиной. Очень элегантная, черный костюм, длинные светлые волосы. Он налил ей вина, и она подняла бокал, собираясь выпить за него…