Батья Гур - Убийство на кафедре литературы

— И тем не менее вы не смогли сдержаться. — Михаэль пытался вернуться к сцене убийства.

— Не то чтобы не мог сдержаться, — Тувье настолько быстро выдал себя, что Михаэль понял, насколько велико желание подследственного выговориться, желание, пробившее стену его безразличия и отрешенности. — Если бы Шауль был готов раскрыться и понести наказание ради Истины, если бы он понял, о чем я говорю, я бы оставил его в покое. Но он меня высмеял. Я все ему объяснил, но он меня поднял на смех. Впрочем, когда я поставил ему кассету, которую принес Идо, он прекратил смеяться. У него в кабинете был портативный магнитофон, иногда он записывал лекции. Я дал ему послушать, как Борис Зингер читает его стихи, и он уже не смеялся, но у него было такое выражение — хитрое и осторожное, как бывало, когда он ухаживал за женщинами. И он сказал: «Тувье, ты всегда был психом. Не все это знают, но я-то знаю. Это все не настолько существенно, чтобы сломать меня. Я-то думал, что ты меня любишь».

Так он сказал. И тогда до меня дошло, что и он ничего не понимает, что он думает, будто я люблю его лично, вне связи с его творчеством. Тогда я ему сказал: «Меня ничто не остановит перед тем, чтобы раскрыть твою ложь. Но я хочу, чтобы ты признался: великое искусство — это больше, чем мы оба, и Истина превыше нас обоих. Я хочу, чтобы ты это сделал сам. Сам открылся. Я ведь не любил тебя как личность. Ты как личность не так уж существенен для меня».

И тогда он посмотрел на меня очень серьезно и сказал: «Я не собираюсь ни в чем признаваться. Кассета останется здесь. И ты тоже ничего не раскроешь. Забудь об этом, и все».

И тогда я схватил ту статуэтку — прежде чем он успел что-либо сообразить. Он стоял у окна и смотрел на улицу — эту позу он очень любил. Он обернулся ко мне, я нанес ему удар, и бил, и бил, ибо он не понимал разницы между главным и ерундой и собирался уничтожить кассету, чтобы только не раскрылся его обман…

— Но ведь вы сами это потом сделали — стерли кассету, чтобы вас не раскрыли. Истина так и не вышла на свет, — устало произнес следователь.

— И это — причина того, что я с вами здесь разговариваю. Я буду сидеть в тюрьме ради того, чтобы правда вышла наружу. — Тувье начала бить дрожь.

— И после того, как вы его убили, вы пошли в кино? — спросил Михаэль без удивления.

Тувье описал, как он безо всякого страха вышел из здания. Пятен крови на его одежде не было. Он положил статуэтку в полиэтиленовый пакет, вынул кассету. Его охватил некий паралич чувств, объяснил он: «Если бы там занялся пожар, я бы не двинулся с места». Он не прятался, и никто его не заметил. Когда он вышел из кабинета Тироша, было уже больше половины второго. Он отогнал машину Тироша на стоянку больницы. Затем еще раз прослушал кассету и стер ее. Тут он обратил внимание, что уже поздно и он опаздывает в кино. Стер отпечатки пальцев тряпкой, которую нашел в машине. Тряпку выбросил.

— Но вы же могли вернуться домой?

— Я об этом не подумал, — удивился Тувье. — Я даже не знаю, почему меня потянуло на этот фильм — «Конькобежец».

Тувье Шай снова замолчал.

Формулировка признания заняла несколько часов. Тувье упрямился, хотел самостоятельно сформулировать мотивы преступления.

Тувье поехал с полицейскими в кабинет Тироша на горе Скопус и воспроизвел весь ход событий, к вящему удовольствию Амнуэля Шорера, который вошел туда, услышав последние слова Тувье.

Циля строго взглянула на Белилати, когда тот предложил «отметить это дело в каком-нибудь стильном месте». Она знала, в каком состоянии находится сейчас Михаэль.

— Поговоришь с ним через несколько дней, — сказала она, глядя на Михаэля, — а сейчас оставь его в покое. Сделай мне одолжение.

Вечером Михаэль сидел с Шорером в кафе «Нава». Шорер без конца размешивал сахар в чае. Михаэль уставился в свою чашку с кофе.

— О чем ты сейчас думаешь? — Шорер улыбнулся.

Михаэль не ответил. Он взял чашечку в руки, продолжая смотреть в нее.

— Кстати, забыл спросить, — сказал Шорер. — Так что это была за бумага у него на столе? Ты дошел до этого? Помнишь, ты говорил насчет последней части романа?

Михаэль кивнул, но продолжал молчать. Он ни с кем в следственном отделе не делился историей героев последней части романа «Поэзия». Он устал и был подавлен.

Как всегда, никакого ощущения победы у него не было. Было лишь нервное состояние и желание свернуться, уткнуться в женщину и спать, спать годами.

Шорер отхлебнул чай:

— Я уже давно хочу тебе сказать, что в качестве человека, который верит, что нужно любить все человечество, или в качестве того, кто убежден, что важнее любить, чем быть любимым, — в этом качестве ты весьма сомнителен.