Батья Гур - Убийство на кафедре литературы

— Из всех дискуссий, когда-либо возникавших на допросах, — заметил потом Амнуэль Шорер, — эта была самая безумная, менее всего ожидаемая при полицейском расследовании. Но выхода не было, — примирительно добавил он.

Итак, Михаэль должен был ответить на вопрос с полной серьезностью — Тувье экзаменовал его.

«Вначале, — рассказывал Михаэль впоследствии Шореру, — я собирался ответить ему встречным вопросом: „А что думаете вы по этому поводу?“ Но потом понял, что первое же мое неверное слово приведет к тому, что он больше ничего мне не скажет. У меня не было выбора», — извинялся он потом перед Шорером, который слушал кассету с записью допроса и, к удовольствию Михаэля, не насмехался над услышанным.

— Я не думаю, что можно разграничить художника и его творчество, — сказал Михаэль Тувье с серьезным видом.

— То есть? — спросил Тувье, будто на занятиях в университете.

— То есть я не согласен с тем, что вы говорили о Ницше, якобы гению требуются особые условия. Не знаю, смогу ли я точно сформулировать, ведь это не такие вещи, над которыми я думаю ежедневно, как вы.

Михаэль замолк и попытался сосредоточиться. Он испытывал замешательство. Ведь его ответ должен был быть серьезным, глубоким, обоснованным.

— Для меня искусство — это не такое уж… нет, не могу сказать, что для меня оно несущественно. И все же искусство не так много значит для меня, как для вас. Я полагаю, что любовь к ближнему — вот основная движущая сила конструктивных действий человека.

Наступила тишина. Тувье ожидал продолжения.

«Действительно ли я так думаю? С чего вдруг я так думаю?» — задался вопросом Михаэль и продолжил:

— Я полагаю, что для большого художника важнее самому любить, чем чтобы его любили. Я вообще так думаю о людях, не только о художниках. Писатель, причиняющий боль другим людям, не может рассчитывать на сострадание людей, необходимое ему для создания живых образов.

Михаэль процитировал фразу из лекции курса введения в литературу XX века: «Даже Кафка, представлявший человеческую жизнь как абсурд, выдумал свой мир, целый мир» — и продолжил:

— Я не знаю ни одного произведения искусства из тех, что мне нравятся, в котором не было бы, пусть в скрытом виде, любви и сострадания к людям. — Он умолк и попытался собраться с мыслями. — Я полагаю, что в любом великом произведении искусства всегда есть жизнеутверждающая идея.

На лице Тувье появилась тень иронической улыбки. Его брови поднялись, но он ничего не сказал. Михаэль заметил все это, но продолжал тем же серьезным тоном:

— Даже если абсурд порой представляется автору аксиомой, он показывает через этот абсурд унижение человека — для того лишь, чтобы мы увидели в этом зеркале себя и смогли бы жить иначе в этом абсурдном мире. И здесь тоже требуется определенный уровень морали. Может быть, еще более высокий. Бывает, что человек вынужден жить в болоте. Тот, кто лишен морали, не осознает, что это болото. Если он — законченный циник, он не сможет представить свой мир и свои страдания так, чтобы это потрясло остальных.

Тувье Шай смотрел на следователя молча. Глаза его сверкали.

(Потом, в разговоре с Шорером, Михаэль назвал этот взгляд опасным.)

— Вот что я думаю на самом деле. Вне связи с Ницше. — Михаэль ждал, что собеседник начнет бурно возражать.

Но Тувье не двигался. Он тихо сказал:

— Это очень наивная точка зрения. Я с ней категорически не согласен. Не думаю, что вы поняли Ницше. И других произведений вы не поняли. Но все же неплохо для полицейского.

Было на этом допросе нечто такое, о чем Михаэль никому не рассказал. Даже Шореру.

Многие дни спустя он, вспоминая Тувье и его слова, снова и снова задавал себе один и тот же вопрос: «Кто из нас был прав?» — и не находил ответа.

Одно он знал точно еще во время следствия: то, что говорил Тувье, — это не безумие.

Хотя Михаэль искренне изложил перед Тувье свою точку зрения, он знал, что в истории существуют факты, подтверждающие точку зрения Шая. И после того допроса у него не выкристаллизовалось определенного мнения по этой проблеме.

— Я знаю, что вы со мной не согласны, — сказал он Тувье, — и что из нас двоих вы — специалист по эстетике.

— Это проблема не только этики и эстетики. Это еще и ответ на вопрос: что я готов сделать ради того, что наиболее важно для меня, и что вы готовы для этого сделать? Вы здесь работаете, — Тувье обвел рукой пространство комнаты, — живете, погруженные в мелочи жизни, и думаете, что вы что-то меняете в этом мире. Я же готов отказаться от своей жизни и обратить ее в прах и пепел ради самого главного.