Андрей Воронин - Последнее купе

Но фонарь уже скользнул вправо, где только что стоял дрожащий, как осиновый лист, долговязый курьер. Конечно же, никого там уже не было.

– Ах он, сука!!

Оглушительно прогремел выстрел «моссберга». Жора упал на пол, угодив руками во что-то скользкое, затем встал на корточки и таким обезьяньим макаром пошуровал вперед. Он знал, что на счетчике у него не более пяти секунд. Где-то вверху скользнул конус света.

– Второй тоже смылся!

Еще выстрел. Жора налетел в темноте на чьи-то ноги, ударил наугад. Короткий вскрик, звук рухнувшего на пол тела, и Жора, выпрямившись во весь рост, побежал, полетел, как метеор. Впереди темнота, позади бешено мечущийся свет, крики и выстрелы. И чье-то тяжелое хриплое дыхание за спиной.

…Он пробежал, наверное, метров десять, не больше. Врезался в стену, удержался на ногах и побежал вправо. Именно там его и ждали. Вдруг загремело железо, в глазах вспыхнул белый огонь боли – Жора успел подумать о Хлусе, сжимающем в руках кусок швеллера с оплавленным сваркой острым торцом.

На какое-то мгновение все выключилось.

Потом спине стало холодно – Жора открыл глаза и увидел, что его тащат за ноги обратно, к шахте. Он все видел (теперь светили два фонаря) и ничего не мог поделать, руки были словно ватные, чужие. Как у Чебура. Впереди у края шахты корчился Шуба с перебитой выстрелом голенью. Шуба жадно хватал ртом воздух и пускал слюни, у него было лицо безумца.

Потом они оба сидели там, у самого края, и спины холодил уже не цементный пол, а дыхание пропасти, полтора километра сплошного «оргазма».

И Сарыгин сказал:

– У меня тоже есть маленький вопрос. Вы как – сами прыгнете? Или вам помочь?

Жора опустил гудящую голову, сжал ее руками. «Главное – ни о чем не думать», – вспомнил он. Думать вредно. Небезопасно. Надо молча лететь, пока прутья арматуры рвут еще живое тело, лететь и ни о чем не думать, пока мелкими клочками не упадешь на дно шахты, как снег в безветренную погоду.

– Спасибо за заботу, – сказал Жора глухим голосом. – Мы сами как-нибудь. Только… дайте закурить, что ли.

– Какие нежности, – Валентин переглянулся с Сарыгиным, достал из кармана пачку «Винстон», потряс.

Жора вытянул пальцами крайнюю справа сигарету, размял, сунул в рот. Поднял глаза.

– А огня?

Он увидел только стремительно приближающийся к лицу приклад «моссберга».

– …По дороге покуришь, – долетело уже вдогонку, когда шахта проглотила Жору и переворачивала в темноте, пробуя на стальной ржавый зуб.

Леонид Федорович, питерский интеллигент в пятом поколении, возвращался из Конино под покровом белой ночи. В каждой руке он нес по авоське с ворованной картошкой. Картошка мелкая, вся на темных дырах – он брал ее в погребе у Зиновьевых, которые пьют, не просыхая, уже третий или четвертый день. Леонид Федорович, в недалеком прошлом почитатель «шаблиз» и белого бургундского, не погнушался даже литровой банкой самогона, что была спрятана в корзине с луком. В конце концов самогон у Зиновьевых тоже белый, хотя наверняка такой же никудышный, как и картошка. Но это лучше, чем ничего.

Он вышел из деревни, обогнул пруд (кажется, местные называют его – «утиный садок»), пересек по диагонали колхозный яблоневый сад, где задумчиво бродила забытая кем-то корова. Под ноги белой змейкой скользнула тропа. По этой тропе конинцы добираются до станции электрички.

Леонид Федорович взял левее.

Здесь было гороховое поле, бескрайнее и коварное, как озеро Мичиган. Девятнадцатого мая, кажется, Леонид Федорович наткнулся здесь на разгоряченную любовью и спиртным парочку. Самец пришел в такое возбуждение, что ничего более не оставалось, как только бросить на месте весь улов и спасаться бегством.

В поле есть небольшие островки из ольхи и орешника, излюбленное место отдыха местной маргинальной молодежи. Леонид Федорович обходил островки стороной, предпочитая отдыхать на открытой местности. Он успел сделать четыре привала (дыхалка стала ни к черту), оставался последний двухсотметровый рывок, за которым – густой безопасный подлесок и железнодорожное полотно.

Было тихо и красиво. Волшебная серо-сине-зеленая ночь, ласковые негромкие тона. Это напомнило Леониду Федоровичу его скромный офис на Невской набережной, когда рабочий день закончен, окна открыты настежь, все разошлись по домам – и только два «пентиума» на его рабочем столе тихо гудят, словно цикады, освещая комнату синим полночным светом. И чашка свежего кофе – последняя за сегодняшний день, почти такая же вкусная, как и первая. И потусторонний голос Джимми Соммервилла на РМ.