Андрей Воронин - Слепой. Волчанский крест

Когда солнце поднялось выше, выжигая остатки утренней прохлады, продвигаться вперед стало по-настоящему тяжело. По лицу тек липкий соленый пот; снять куртку не давали комары, ухитрявшиеся каким-то образом проникать даже под накомарник. Пермяк почти непрерывно курил, чтобы отогнать кровососов, но это помогало не лучше, чем Гошин накомарник. Но хуже всего был этюдник, совершенно, как оказалось, неприспособленный для долгих прогулок по пересеченной местности. Он был чересчур тяжел, громоздок и угловат; ремень натирал плечо, а фанерные углы так и норовили понаставить синяков на всех частях тела, с которыми соприкасались. Одурманенный портвейном, Гоша Зарубин брел спотыкаясь по раскаленной майским солнцем каменной россыпи, то и дело останавливаясь, чтобы поплескать себе в лицо ледяной речной водицей и прополоскать пересохший рот. Через некоторое время он начал эту воду глотать, хотя никогда до сих пор не позволял себе пить из открытых водоемов и даже к колодцам относился с известной долей брезгливости. Он уже не понимал, кой черт подбил его согласиться на предложение Пермяка, и очень жалел, что отправился сюда, а не на этюды, как сказал Краснопольскому. Стоял бы сейчас спиной к поселковым огородам и возил кисточкой по картону. Милое дело!

Первое время он еще побаивался нападения тех тварей, что давеча так напугали Аристарха Вениаминовича, но постепенно жара, физическая усталость и портвейн сделали свое дело: Гоша отупел и почти совсем забыл об опасности, которая теперь представлялась ему мнимой. Пермяк, не переставая дымить сигаретой, болтал без умолку, повествуя о своих приключениях. Он действительно много поездил с экспедициями, многое повидал и многого наслушался; его повествование могло показаться свежему слушателю довольно интересным. Но Гоша Зарубин, к великому своему сожалению, выслушивал этот монолог уже не в первый и даже не во второй раз: он беспрепятственно изливался из водителя, стоило только тому выпить сто граммов. Реальные и вымышленные эпизоды его богатой биографии следовали один за другим в строгой, раз и навсегда установленной последовательности; рассказывал их Пермяк каждый раз одними и теми же, заученными наизусть словами и даже ругательства, казалось, вставлял всякий раз одни и те же и в тех же самых местах.

Путь им преградила отвесная скала, которая далеко выдавалась в воду. Волчанка яростно бурлила на устрашающего вида порогах, и даже самонадеянный Пермяк отказался от мысли обойти препятствие вброд раньше, чем успел до конца высказать это предложение. Он выплюнул в воду окурок, и тот, вертясь, ныряя и пританцовывая на волнах, унесся вниз по течению со скоростью ружейной пули — так, во всяком случае, показалось путешественникам.

Карабкаясь по крутому, заросшему какой-то колючей дрянью склону в поисках обходного пути, они совершенно неожиданно для себя наткнулись на дорогу. Она была хоть и малоезжая, но самая настоящая — две голые, каменистые колеи среди мха и травы, лениво извивающиеся вдоль лесистого бока горы. Над дорогой почти сплошным пологом нависали ветви деревьев; здесь было тенисто, укромно и по сравнению с раскаленной каменной осыпью довольно прохладно.

— Ну, видал? — торжествующим тоном обратился к Гоше Пермяк. — Дорога! Прямо к монастырю.

— Почему ты думаешь, что обязательно к монастырю? — устало усомнился Зарубин.

— А куда еще? — вполне резонно ответил Пермяк. — Ясный перец, к монастырю! Я же говорил, что все это бабьи сказки, какими детишек пугают. Вот, сам гляди: дорога. Колеи до голой земли выбиты. Чем, спрашивается? Зайцы их, что ли, вытоптали? Да нет, брат, по этой дороге машины ездят. Или, как минимум, телеги. Я тебе знаешь что скажу? Этот их здешний мэр — тот еще перец! По-моему, малахита в демидовской штольне просто немерено. Они, суки, его тут потихонечку ломают и задвигают куда-то за бугор, а бабки, сам понимаешь, в карман кладут.

— Ловко, — сказал Зарубин.

Он присел на мшистый валун и принялся ослаблять винты, которые удерживали крышку этюдника. Пермяк с полным одобрением наблюдал за его действиями и, когда на свет появилась вторая бутылка портвейна, принял живейшее участие в уничтожении ее содержимого. Когда бутылка опустела, он не глядя швырнул ее в кусты.

Бутылка пролетела в нескольких сантиметрах от головы некоего существа, которое, притаившись за толстым стволом старой сосны, наблюдало за манипуляциями путешественников. Существо вздрогнуло и пригнулось, заподозрив в этом неожиданно точном броске какой-то умысел. Однако бросивший бутылку человек явно не интересовался ни ее судьбой, ни конечной точкой ее короткой траектории. Поправив на плече ремень продолговатого брезентового чехла, он дружески хлопнул ладонью по спине своего собутыльника, и, ободренные портвейном, они зашагали по тенистой лесной дороге, по-прежнему сопровождаемые косматой, сгорбленной тенью, что легко и беззвучно скользила через подлесок левее и чуть позади них.