Андрей Воронин - Слепой. Волчанский крест

Аристарх Вениаминович Покровский, по обыкновению, был выше сплетен и интриг. Будучи человеком в высшей степени интеллигентным и незлобивым, он все еще наивно полагал, что все люди — братья и что, следовательно, всякий волен беспрепятственно общаться с тем, с кем ему интересно.

Гоша Зарубин, в принципе, разделял эту точку зрения. Но, поскольку самому Гоше в силу уже известных причин оказалось интереснее всего общаться с водителем Николаем Пермяком, он постепенно, сам того не замечая, стал смотреть на странные отношения начальника экспедиции и сменного водителя грузовика Молчанова с позиций своего собутыльника. Коля же видел в Молчанове всего-навсего стукача, подхалима и проныру, готового, наплевав на элементарный стыд, круглые сутки лизать начальству зад в надежде прочно утвердиться на законном месте Пермяка и, таким образом, вырвать у него изо рта честно заработанный кусок политого трудовым потом хлеба.

О том, что сам Николай Пермяк буквально с первой минуты знакомства с Краснопольским пытался повести себя именно так, то есть завоевать место любимчика, главного доверенного лица и советчика по всем вопросам (в первую очередь, разумеется, кадровым), он по вполне понятным причинам умалчивал. Не распространялся Пермяк и о том, что первые же его поползновения в указанном направлении были пресечены, причем произошло это в высшей степени неприятно. Это обстоятельство, настолько постыдное, что Николай старался о нем вообще не вспоминать, служило дополнительным источником его неприязни как к своему напарнику, так и к самому начальнику экспедиции. Коротко говоря, Николай Пермяк был бы очень доволен, если бы уехавший в область Молчанов, скажем, напился там до беспамятства и вдребезги разбил казенную машину, а Краснопольский, к примеру, вернулся из этой экспедиции с пустыми руками и был бы с позором изгнан из института.

С точки зрения Пермяка, все к тому и шло. Вся экспедиция уже который день торчала в поселковой гостинице, без толку проживая казенные денежки, а начальник и в ус не дул — знай, шептался у себя в номере со своим любимчиком Молчановым да носился с ним в обнимку по всему поселку, собирая бабьи сплетни. Это было бы нормально, будь экспедиция этнографической. Но она-то ведь была геологической, и приехали они сюда не за местным фольклором, а за образцами горных пород — проще говоря, за малахитом! Ну, и за фресками, конечно. Но фрески — это уж как повезет. Либо они есть, либо их нет, и отыскивать их, по горам лазаючи, вовсе ни к чему — в монастыре они, где ж им еще быть-то! И малахит там же, рядом, в старой демидовской штольне. И местоположение обоих этих объектов, между прочим, известно и с точностью до ста метров нанесено на подробную топографическую карту. И расстояния до них — кот наплакал, меньше двадцати километров. И что, казалось бы, мешает пойти туда и за один, от силы два дня сделать дело? Бабьих сказок испугался, начальничек…

В этом месте многомудрые рассуждения Пермяка были прерваны Гошей Зарубиным, который возразил, что Веньяминыч, то есть Покровский, видел пресловутое чудище лесное своими глазами и даже нарисовал его по памяти. А тому, что нарисовал Веньяминыч, верить можно — у него глаз точнее любого фотоаппарата.

Разговор этот происходил в гостиничном номере, который с некоторых пор — а именно с того дня, когда Молчанов, сволочь такая, ничего не объясняя, за собственные деньги снял себе отдельное помещение, — безраздельно принадлежал Пермяку. Гоша гостил тут каждый божий вечер, но спать почему-то упорно уходил к себе, как будто нарочно стремясь свести Покровского с ума своим пьяным храпом. В гости к Коле он, как правило, являлся с парой бутылок своего любимого портвейна; Пермяк выставлял на стол водку или местный самогон, и начиналось то, без чего оба жить не могли, — пьяная застольная беседа с перемыванием костей всем подряд, без исключения.

«Да наврал с три короба твой Витаминыч», — разливая по стаканам водку, заявил Пермяк с тем в высшей степени авторитетным, самоуверенным и немного презрительным видом, который испокон веков присущ многим профессиональным водителям, а также всем без исключения горластым кретинам, привыкшим доказывать свою правоту глоткой, а если понадобится, то и кулаками.

Гоша опять возразил в том плане, что Веньяминыч врать не станет: не так воспитан, да и ни к чему ему это — врать, на что Пермяк, салютуя ему стаканом, с прежним апломбом ответил: «Значит, у старикана маразм. Или померещилось с пьяных глаз. Не бывает на свете такой хреновины, понял? Сказки все это!»