Елена Алексиева - Нобелевский лауреат

Тот факт, что он оставил ей карту, она восприняла как своеобразное приглашение совершить прогулку. А потому быстро приняла душ, оделась и, сложив карту в сумку, направилась к двери, решив провести оставшиеся до встречи два часа где-то в городе. Но дверь оказалась заперта на ключ, а запасного она нигде не увидела. Ванда осмотрелась вокруг, даже вернулась в кухню, но ключа так и не нашла.

Она не могла поверить: очаровательный хозяин ее просто-напросто запер.

Сначала она очень разозлилась, но поостыв, сочла, что ей все равно. Решила включить телевизор, но нигде его не увидела. В гостиной посередине комнаты стоял лишь диван, на котором, как видно, спал Отто Бирман. Она уселась на диван, скрутила из записки, которую он ей написал, пепельницу и закурила. Она не держала сигареты во рту около двенадцати часов.

В приоткрытое окно, выходившее в парк, доносилось пение птиц.

А может быть, это ей наказание за отвратительные мысли сегодня утром.

Вот только наказание она получила из рук добродушного и не умеющего обращаться с женщинами инспектора Бирмана.

Ровно в два часа тридцать семь минут машина Отто остановилась в одной из боковых улочек, выходивших к реке. Всю дорогу они проделали молча. Он сконфуженно молчал из-за того, что закрыл ее на ключ, а она — от того, что он переживает, и это в очередной раз заставило ее почувствовать себя так, будто она ему навязалась. Перед тем, как расстаться, они сначала договорились, что через час Отто заберет ее с этого же места, но потом он решил остаться и ее ждать.

Ванда дошла до реки, потом повернула по направлению к озеру, как ей объяснил Отто, и пройдя несколько сотен метров, оказалась перед нужным ей зданием. У входа была прикреплена небольшая металлическая табличка, на которой рукописным шрифтом значилось: «Вав, литературное агентство». Здание было старым. В обширном вестибюле за огромным письменным столом одиноко сидела консьержка с седыми волосами и пронзительными голубыми глазами, которая спросила ее, чем может быть ей полезна.

— Мне нужно поговорить с господином Робертом Вавом, — сказала Ванда.

— А вам назначено?

— Нет.

— Тогда боюсь, что это невозможно.

Несмотря на очень мелодичный голос, тон консьержки был холодным и ровным, как стекло.

— А могу я поговорить с его секретаршей?

Женщина за письменным столом несколько поколебалась. Потом подняла трубку телефона, нажала на какую-то кнопку и стала ждать. Ожидая, она рассматривала Ванду, и в ее глазах читалось откровенное неодобрение. Когда ей ответили, она сказала несколько слов по-немецки, из которых Ванда ничего не поняла, потом с тем же молчаливым укором в глазах протянула трубку ей.

— Мне нужно поговорить с господином Робертом Вавом, — повторила Ванда и добавила: — Немедленно.

— По какому вопросу? — поинтересовались на другом конце провода.

— По личному.

— Господин Вав не принимает по личным вопросам.

— Передайте ему, что с ним хочет разговаривать вдова болгарского Гертельсмана.

— Что? Чья вдова?

— Передайте ему именно так, как я сказала: вдова болгарского Гертельсмана.

В трубке наступило молчание — верный признак того, что ее записывают.

— Минуточку.

Секретарша закрыла телефон, и Ванда тоже опустила трубку на рычаг.

Через минуту телефон зазвонил.

— Господин Вав вас примет. На ресепшене вам объяснят, как к нему пройти.

Приемная, куда ее ввели после того, как она добралась до третьего этажа, была обставлена дорого и элегантно. В этой нарочито простой обстановке было достаточно уютно, чтобы человек без напряжения провел в ней час-другой, но не настолько комфортно, чтобы захотелось остаться надолго. Из окна было видно озеро. На стенах висели фотографии нобелевских лауреатов, которых агентство выпестовало на протяжении сравнительно недолгого периода своего существования. За исключением одного-единственного портрета, все они принадлежали мужчинам. Несколько имен Ванде были знакомы, но были и такие, о которых она вообще никогда не слышала. Хотя этот факт вряд ли взволновал бы лауреатов, узнай они о нем. Все лауреаты смотрели на нее строго и, как ей показалось, даже несколько скованно, хотя в глазах у некоторых, явно в момент съемки, все-таки промелькнула искорка самоиронии.

«Передовой отряд, — подумала Ванда. — Бедные люди!»

Ей пришло в голову, что нобелевские лауреаты, подобно каторжанам, обречены влачить бремя славы до конца своих дней без права на помилование.