Анна и Сергей Литвиновы - Успеть изменить до рассвета

— В шестьдесят первом? Что‑то поздновато, — тяжело усмехнулся Королев. Он рассматривал меня как диковинное насекомое, как странный, может быть, внеземной объект. Скорее всего (решал он), перед ним, конечно, сумасшедший — но почему этот сумасшедший знает так много правды? Так много секретов, которые мало кто из местных высших бонз ведает? А тут — семнадцатилетний мальчишка!

— Первый человек полетит не в шестидесятом, как вы сейчас рассчитываете, потому что у Янгеля на полигоне Тюратам будут очень большие проблемы. Вы так ему и скажите при случае, пусть побережется. Он ведь межконтинентальную баллистическую ракету Р‑шестнадцать на высококипящих компонентах делает, на двигателях Глушко. Станет торопиться к визиту Хрущева в Штаты, ракета прямо на стартовой позиции и рванет. Почти сто человек погибнет, включая маршала Неделина. Вы Янгелю назовите, пожалуйста, дату: двадцать четвертого октября шестидесятого. Он сам только чудом тогда уцелеет. Пусть не торопится.

Главный конструктор слегка бычился на меня, хмурился — действительно, я болтал о высших секретах Союза: высококипящие компоненты, академики Янгель и Глушко, ракета Р‑16… Да и врал я при этом складно, убежденно — впору поверить.

— На Марс‑то мы когда полетим? — с усмешкой, но скрывающей серьезную заинтересованность, проговорил Королев.

— Вы — не полетите, — отрезал я, под этим «вы» подразумевая, конечно, не его лично, а его фирму, его страну.

Разочарования не высветилось на лице академика — он слишком умел владеть собой, но все‑таки тень не оправдавшихся надежд легла на него. И, набычась еще больше, он спросил:

— А на Луну полетим?

— И на Луну тоже нет. Первыми будут американцы. Вы не успеете.

— Это почему?

— Если вы не побережетесь, вам лично, Сергей Павлович, слишком мало времени осталось.

— Мало — это сколько?

— Меньше десяти лет. В январе шестьдесят шестого вы, товарищ Королев, ляжете в «кремлевку» на Грановского с пустяковой операцией. Оперировать зачем‑то будет сам министр здравоохранения. И в ходе операции вы почему‑то скончаетесь. Так до сих пор никому в точности не ясно, отчего. После смерти вам воздадут заслуженные почести. У Кремлевской стены похоронят. А этот город, Калининград подмосковный, вашим именем назовут. Город Королев. Но вы живой нам нужны, Сергей Павлович. Нам, стране, человечеству. Поэтому, пожалуйста, поберегите себя. Вам надо не десять, а хотя бы тридцать лет еще прожить.

Тут Королев сделал едва приметный жест. И на первый план немедленно выступил его сопровождающий — молодой и мощный детина. Но я ждал этого. Ждал — весь наш разговор — что в какой‑то момент это произойдет, и потому был готов. И не стал терять времени или рассусоливать, а немедленно развернулся и со всех ног бросился прочь. «Стой! — донесся мне вслед молодой и звонкий голос. — Стой, стрелять буду!» — однако стрелять он не стал — наверное, остановил академик. И я, не оглядываясь, со всех ног бросился по пустынной улице Карла Либкнехта, а затем на улицу Коминтерна и дальше — на станцию Подлипки.

Меня не преследовали.

Теперь все зависело от того, есть ли у тех кагэбэшников, что дежурили на платформе, рации.

И если есть, успеет ли прикрепленный сотрудник Королева с ними связаться.

И поднимут ли они на ноги милицию.

Однако ни дежурных в штатском, ни ментов на платформе не оказалось. А через две минуты подвалила электричка — последняя на Москву, в которой я благополучно уехал.

* * *

Может быть, дорогая Варя, ты будешь меня ругать за то, что я распыляюсь. Даже наверняка. Да я и сам себя ругаю. Вместо того чтобы заниматься тем, о чем мы договаривались и что действительно несет угрозу человечеству — Елисеем Кордубцевым и его предками, — я творю неизвестно что.

Вдобавок я совершенно забросил учебу в институте. Я понимал, что в любом случае не выживу в техническом вузе. И если останусь в этом времени, образование мне придется менять — так зачем же время тратить на высшую математику? Я перестал ходить не только на лекции, но и на лабораторки с семинарами. Мои друзья и соседи по комнате Валюн и Валерка пытались меня призвать к порядку и даже воспитывать. Однако самый мощный аргумент в их устах звучал как: «Но ведь тебя же выгонят!» — на что я отвечал с великолепной беспечностью: «Ну и пусть выгонят!» Они даже совещались (я слышал) между собой, чтобы сдать меня курсовому комсомольскому бюро и пропесочить на собрании, но потом решили повременить.