Александр Кондратьев - Образ зверя

Враги начинают разбредаться по поселку. Смеркается, тени на глазах тянутся, чернеют. Плохо – Марк спешит, целится в ближайшего, натягивает тетиву…

Меж изб мелькает страшное: черный человек тащит сестричку за волосы. Сестра кричит, извивается. Чужаки смеются. Мать бросается к душегубу откуда-то из тени. Он небрежно бьет рукой – мать летит в сторону, падает в пыль, юбка постыдно заголяет ноги.

Марк чувствует, как в голове что-то ломается. Черный занавес опускается на глаза. Зубы жмут кровь из губы. Уголки рта тянутся вверх в болезненном оскале.

Марк падает на землю. Дерево за спиной шумит, шевелит ветвями. Он больше не пытается двигаться тихо. Он смотрит вниз, ноги мелькают, бегут, несут его куда-то. Он смеется. Враг – впереди. Удивленное лицо в странной круглой шапке с отверстием. Марк выхватывает стрелу из колчана и, хохоча, пускает ее в незнакомое лицо. Стрела обрывает свою короткую песню, выбивая вражий глаз. Мир вокруг кривится, избы пляшут, люди возносятся на небеса. Марк смотрит вверх и видит двенадцать исполинских фигур. Боги, мужчины и женщины, князья князей. Они сурово глядят на него, оценивают, и в золотых глазах он видит участие. Боги кивают ему, приветственно поднимают руки. Вихрь подхватывает Марка и увлекает за собой. Марк крутится юлой и смеется в восторге. Вокруг все замедляется, воздух дрожит, в глазах рябит радуга. Враги движутся, как улитки. Марк лениво шагает от одного к другому, наслаждается поломавшимся временем. Он видит все детали: собственное отражение в чужих глазах, нити слюны в удивленных круглых ртах, комья грязи на сапогах. Стрелы оживают и летят по немыслимым кривым, жалят врагов в уязвимые места. Десять стрел, десять укусов, десять ран, а кажется – тысяча.

Десять тел. Все кончено. Люди опасливо выступают из теней. Мать и сестричка смотрят на него, бледные, в глазах – слезы. Отец и дед выходят из-за деревьев, переглядываются.

Вязкая тишина взрывается криками. Радость, плач, женский причет. И Марк с удивлением понимает, что над гвалтом поднимается его имя, повторенное множество раз.

Механическая рука отозвалась с задержкой. Железный протез ударился о тумбочку, чужие пальцы сжались и разжались, как клешня в автомате с игрушками. Застрекотало оружие, и Ася, спасаясь, скатилась с кровати. Одеяло соскользнуло вместе с ней, обнажая Диму. Димин крик перешел в булькающий стон. Он сидел, ужаленный дюжиной пуль. Напряженное тело расслабилось, руки безвольно упали на смятые простыни, испачканные кровью – красное на белом. Дима, ее Дима, ее мужчина, ее радость – больше не человек, а сломанная игрушка.

Ася беззвучно заплакала. Мир вывернулся наизнанку: счастье превратилось в горе, жизнь – в смерть, голос – в тишину. В животе завертелась боль, но она не могла заглушить страдание от раны на сердце. Димы больше не было. Он никогда не обнимает ее, не пошутит, не скажет, какая она красивая. Не увидит их ребенка.

Длинный список дел, которые никогда не будут сделаны, разворачивался перед ее глазами, пока солдаты переминались с ноги на ногу, не решаясь убить девушку. Оружие дрожало в их руках, строгость ушла из глаз – теперь в них читалась растерянность. Ася была слишком красива, чтобы ее убивать – даже несмотря на искусственную руку. Каждый из них согласился бы с тем, что она не сделала ничего дурного. Более того, каждый был бы не прочь нарушить с ней закон. Зависть помогла им расстрелять бедолагу, но убить девушку оказалось труднее.

Следователь двинул ближайшего солдата кулаком в плечо.

– Ну, что залюбовались? Закатывайте губу и кончайте ее! Закон есть закон! – пролаял он с выражением отвращения на лице.

Солдаты неуверенно подняли автоматы.

– Живее! Живее! – шипел опер, вытягивая пистолет из кобуры на поясе. – Не заставляйте меня все делать самому. Ненавижу мокруху.

Его слова доносились до Аси откуда-то издалека. Их значение прояснилось не сразу, но когда это произошло, Ася вдруг испытала невероятную тягу к жизни. Ей стало тошно от мысли, что сейчас она, АФ-1554, Ася или Асечка, как ее называл Дима, – все-все, что она из себя представляет, – брызнет из дыры в голове и навсегда исчезнет, превратившись в грязь. Ася очень захотела жить – и это было одновременно и эгоистическое желание, и внезапно осознанное чувство ответственности за маленькую жизнь, зревшую внутри нее. Она должна выжить, чтобы родить ребенка, чтобы сохранить память о Диме, об их любви.

Путь к спасению оказался таким простым, что она едва не рассмеялась от облегчения. Пистолет, запертый в тумбочке, не спасет ее. Ее спасет слово. Одно-единственное слово. Слово, которое она ненавидела больше всего на свете.