Александр Кондратьев - Улыбка Ашеры

На дворе была уже ночь, когда мы, поужинав после охоты и осушив самовар, расположились на отдых, манивший после целого дня беготни по лесным полянам и просекам под неустанный лай гончих собак.

Стащив с утомленных ног сапоги, мы разлеглись по расставленным вдоль стен кроватям и, глядя на ярко пылавшие в печке дрова, обменивались изредка ленивыми фразами.

Все обстоятельства и происшествия охоты были уже подробно обсуждены и рассмотрены во время привалов и за только что покинутым столом, откуда жена нашего лесника Николая уже унесла пустые бутылки, тарелки, жестянки с консервами, хлебные корки и сковородки с остатками пищи.

Сам Николай, тоже успевший поужинать, сидел на лавке и при свете повешенной на стену лампочки занят был чисткой закопченных внутри и мокрых снаружи стволов наших ружей.

Моя кровать стояла недалеко от окна, по стеклам которого барабанил частый осенний дождь, и я порадовался в душе, что нахожусь в теплой комнате, на сухой и не слишком жесткой кровати, а не дрожу от холодного ветра где-нибудь под мокрою елью.

— А что, Николай, теперь, пожалуй, даже всякая лесная нечисть место себе посуше отыскивает, — начал я вслух с тайной надеждою вытянуть у старого лесника какое-либо для меня еще неизвестное повествование из области деревенской мифологии.

— Лешим теперь недолго мокнуть. Они на Ерофея мученика в норы попрячутся и до весны под землею спать будут.

— Кто же вместо них в лесу и по дорогам таскаться станет?

— Мало ли их востроголовых немытиков, всюду толкаются и всякую пакость крещеным делают, пока не влетит им от доброго человека.

— Это как же влетит? Если водой святою опрыскают или зааминят? — продолжал я выспрашивать собеседника, уже чувствуя, что он может нечто мне рассказать.

— Да, бывает и святою водою и молитвою, а часом бывает инако. Вот, к примеру сказать, мой дядя, покойный Филипп Матвеич, так у него другие разговоры с нечистью были…

— А был он пьян в это время, дядя-то твой? — деловито спросил Николая с соседней кровати один из незаснувших еще товарищей по охоте.

— Известно, был. Разве станет нечистый без особой надобности с трезвым разговор заводить… Так вот, дядя мне, когда я еще лет пятнадцати был, рассказывал, что в молодости вышел он раз под вечер на масляной неделе из кабака, и взгрустнулось ему о ту пору по своей любушке. — «Вот, кабы какой дьявол доставил бы меня к ней, кажись четверти вина ему не пожалел»…

А любушка-то в другом селе, верст за семнадцать жила.

Не успел он это сказать, глядит, возле уже стоит мужиченко какой-то, в валенках стоптанных и сиплым таким голосом ему говорит:

— Садись на меня — предоставлю. Только не обмани, смотри!

Дядя здорово выпивши был и хотя понял, кто ему садиться на себя предлагает, нисколько не испугался и не только сел, но еще свистнул и шапкой помахал.

А тот, кто под ним был, как припустит, — только избы замелькали, а потом заборы, овины, поля, лес и сугробы вдоль дороги… Мужик в санках навстречу попался — лошадь на дыбы и в канаву. Старушка с узелком шла — как увидела, так и села… А «тот» все бежит и не запыхался нисколько…

А как прибежали к селу, лукавый и говорит:

— Ты по улице теперь один иди, а когда хозяйка тебя угощать начнет, ты выйди в другую комнату и скажи: «А где же мой товарищ?» Я тогда приду, и ты меня угости, только, смотри, виду не подавай, что я около сижу. А не позовешь — худо будет!

И из глаз скрылся. Дядя же к своей любушке пошел. Та ему так обрадовалась, что не знала даже куда посадить и чем угостить. А он, за столом сидя, задумался; чувствует, что должен позвать теперь «товарища», и страсть ему не хочется в горницу неумытого кликать.

Вот Филипп Матвеич и думал, да и говорит сударке своей:

— Никак у тебя недавно пиво варили?

— Варили, милый, хочешь принесу сейчас ковшичек из подвала? Только вот блинков тебе в печь подогреть поставлю…

— Не беспокойся, голубушка, ты мне дай ковш, а я сам налью и принесу.