Людмила Горелик: Русское сокровище Наполеона

Испортил все дело врач «Скорой». Он был поглощен своими хлопотами около Татьяны Михайловны, и хорошо срежиссированная сцена справедливого негодования прошла мимо его сознания. «Двести двадцать на сто двадцать», — озабоченно произнес он, укладывая в чемоданчик аппарат для измерения давления. И слова его прозвучали в тишине очень громко: «Возможен инфаркт. Больную необходимо немедленно везти в клинику. Пропустите, пожалуйста, носилки!»

Все вспомнили о Татьяне Михайловне, зашевелились, расступились, зашумели. Носилки с женщиной, находившейся в полубессознательном состоянии, пронесли мимо Ружевича, он вынужден был посторониться.

Все, все было испорчено. Окружающие как бы вышли из гипноза. Теперь перед Ружевичем стоял не художник, а директор музея. «Извините нас, уважаемый Виктор Николаевич, — сказал он. — Но всех очень волнует, каким образом украденный из архива два месяца назад документ попал в ваши бумаги?»

Возникла небольшая заминка. Ружевич привык нападать, а не оправдываться. Сейчас он оказался не на своем поле. Он как бы осел, потерял вальяжность. Лицо утратило обычно свойственное ему благородно-снисходительное выражение. Глазки вдруг стали маленькими и забегали. «Документ? Какой документ? Я с разными документами работаю… Ах, вы имеете в виду украденный Кондрашовым документ? Я не сомневаюсь, что этот интриган специально его мне подкинул!» — с апломбом воскликнул Ружевич. Присутствующие недоверчиво молчали.

— Зачем? — спросил директор. — Зачем Кондрашову подбрасывать вам документ? Я уж не говорю, что это технически было невозможно.

— Зачем? И вы еще спрашиваете?! Этот негодяй хотел занять мою должность! Он вообразил, что он такой же, как я!

Кто-то из сотрудников засмеялся: сложно было представить Кондрашова претендующим на должность и положение Ружевича. Услышав смех, Виктор Николаевич рассердился. Гнев всегда придавал ему сил. Его лицо вновь запылало благородным негодованием: «Как вы смеете мне такие вопросы задавать?! Вы завидуете моей научной славе, вы строите против меня козни! Интриганы! Ноги моей больше не будет в этом рассаднике склок, в этом террариуме! Вы своего добились!» После этого глаза его перестали метать искры, и он почти спокойным, тихим и очень грозным голосом обратился лично к директору: «И только посмейте меня тронуть! Что я сумею защититься, можете не сомневаться. От вашего музея камня на камне не останется. А сейчас я ухожу, я здесь больше не работаю».

Виктор Николаевич ожидал, что его начнут уговаривать остаться. Но все молчали.

Октябрьский снежок только слегка припорошил земельку. Рано в этом году морозы начались. К вечеру непрочный льдистый наст подтаял. Глинистая почва не вся еще промерзла — расползалась под ногами.

Сапоги у отца Никифора худые, холодно стало ногам. Он шел через сгоревший город к западной его окраине. У сторожа Свирской церкви мать помирала, мальчонка в обед прибегал — соборовать надо.

Грустно было батюшке: смалодушничал он сегодня. С утра пошел к больному Ивану Короткому, что у самых Днепровских ворот живет, на том конце города. Причащать шел. И там чуть не прямо столкнулся — губернатор Жомини. Увидел отца Никифора, обрадовался, заулыбался, по-французски что-то говорит, приглашает. И толкает его под микитки прямо к повозке четверней.

А рядом с повозкой — за снопами ржи не увидишь сразу — император стоит. И к нему: «Поп?» Это-то отец Никифор понял. Испугался, закивал. И как-то, не думавши ничего, протянул императору черствую просфору, что Ивану на причастие нес. Император сам не взял, генералу велел взять. И Никифор своим путем пошел. А что наделал, малодушный, не сразу и понял сам. Ворогу лютому, басурману просфору дал! Ах, петел не пропел еще, а он, поп окаянный, что наделал-то!.. С другой стороны, просфора, она ведь для вразумления людям…

Так размышлял отец Никифор Мурзакевич, топая ветхими сапогами по подтаявшему снегу, по подмерзлой грязи далеко, к Свирской церкви. По пять, а то и больше раз на дню он ходил причащать в разные концы города — мерли люди от голода и болезней. Вздыхал тяжело, свое горе тоже оплакивал. И он как все, и ему в эти три месяца хоронить близких пришлось не единожды: мать, да тетка, да две дочки, да воспитанница…

Вот уже и церковь. Смотреть больно — ядрами пробита, пограблена. Хорошо, не сгорела. Начал обходить — внизу холма, за оградой сразу, домик Зотова. В стороне увидел крест. Все пожжено, пограблено, могилки, склепы, у кого были, порушены. А здесь крест новый, узорчатый, и стоит высоко на крыше склепа, тоже нового, беленого. Пошел Никифор на этот крест — глазам не мог поверить, поглядеть хотелось ближе.