Виктор Черняк - Жулье. Золото красных. Выездной

Сказать бы вам, мои дорогие, как паскудно все обстоит, но… Дурасников, умея для себя замедлять течение времени, подумал: зачем он здесь и что может ответить этим людям? И почему они смотрят на него, требуя решения их проблем, будто его жизнь — помощь их бедам. Вовсе нет. Он — чиновник, и доблесть его не в делах, а в верности вышестоящим, в понятливости и управляемости. Разве можно провалить дело, которого нет? Нельзя, утешал себя Дурасников, и все это понимают, да и в зале есть люди, догадывающиеся или проверившие заранее, что Дурасникова перевели и из другого района не за успешный штурм невиданных высот хозяйствования, а намозолил он там глаза — видеть невтерпеж, того, кто сидел на месте Дурасникова здесь, перебросили в прежний дурасниковский район, произвели рокировку, чтоб сбить пламя недовольства, и вся недолга.

Дурасников с трудом вспомнил, с чего начал, и вернулся к магазинам.

— Так вот, расширенная программа предусматривает создание следующих торговых точек… попытаюсь перечислить их в порядке значимости, — зампред упоенно затарахтел о новостройках, столь отдаленных от места проведения собрания, что для слушающих не представляло ни малейшего интереса, родится обещанный магазин или нет.

Дурасников истово перечислял, иногда умолкая, будто припоминал давно забытое, иногда набирая темп, а голос его вибрировал, изливая на понурые головы цифры и объемы, и еще цифры, и даты введения в строй, рисуя картину изобилия, ломящегося из будущего в настоящее.

Свекольноликий полковник открыл глаза, припомнил, видно, военное лихолетье, высосавшее все страхи и спокойно перебил:

— Я не доживу!

Дурасников, будто на бегу споткнулся, подкошенный вражьей пулей, вцепился в трибуну, воспользовался годами отработанным приемом, если не спасительным, то дающим передышку для обдумывания положения и выработку тактики:

— Не понял? — вежливо, но с потаенной угрозой уточнил зампред.

Полковник, видно, подремал на славу и восстановил запас сил:

— Не доживу я до торжества расширенной программы строительства магазинов, извините-помилуйте.

— Ну отчего же? — великодушно усомнился Дурасников. — Вы мужчина в соку, еще о-го-го… небось и дети есть и внуки, для них возводим.

Полковник разохотился поговорить:

— Дети-то что… я не про детей, они вот, может, доживут и то… я про себя интересуюсь.

Дурасников знал два метода отбиваться: или злобный, попугивая и жонглируя безотказными истинами, или играя в доброту. Выбрал последний, улыбнулся, развел руками по-свойски:

— Универсам за парком через три года сдадим райпищеторгу. Разве не дотянете? — Дурасников приглашал шутить. Полковник приглашения не принял:

— Не дотяну, рак у меня.

Зал охнул. Дурасников примолк, соображая, что пахнет паленым.

Молодец дед, возрадовался Апраксин, жмет масло из гада, врет про рак, куражится? Или впрямь засела в старике червоточина, может, и смел от безысходности?

Дурасников, как говорится, не первый год замужем, поднаторел в хитросплетениях словесных схваток, смиренно воскликнул:

— Товарищи! Прошу понять меня правильно!

Встрял секретарь партбюро, полагалось помочь тонущему зампреду.

— Прошу не перебивать докладчика, вопросы после выступления.

Полковник извлек платок с полпростыни, отер блестящий лоб и сдал позиции без боя. Апраксин зря восхищался им.

Дурасников сразу смекнул, что первый вал неприятия миновал, от духоты и размеренной речи о расширенной программе народ впал в дремоту; сборище входило в привычную колею, когда одни говорят, будто для себя, другие слушают вовсе непонятно по какой надобности.

Зампред речь завершил радужно, но, не скрывая трудностей, обеспечил высокоценный баланс самокритики и жизнеутверждения.

Опытным взором Дурасников, усевшись за стол, различил, что распирает праведным гневом двоих-троих, не более и поскольку выпад полковника ущерба не нанес и аудиторию не распалил, Дурасников решил, что вспышка всеобщего негодования не грозит, а возможны лишь мелкие тычки и уколы, к чему он давно приучен. Случалось с соратниками обсуждать выпады неуемных правдолюбцев на собраниях, и чиновники весело смеялись, припоминая, как в раже тот или иной борец за справедливость махал руками, исходил потом, брызгал слюной, и человечишко этот — неужто невдомек, плетью обуха не перешибешь — вызывал жалость и презрение.

Творожные страсти не достигли точки кипения, народ не волновался, полковник утомился и снова впал в дрему, все вышло, как заведено, и Дурасников, меж шепотами про творог, каменный хлеб и несвежее молоко, прикидывал, чего напаковал ему Пачкун в картонную коробку, доставленную Колей Шоколадовым, и, главное, есть ли там балык на подарки врачу и для себя, и для банной подружки, подставленной Наташкой Дрын. Подружке Дурасников обещал в бане пяток банок балыка, присовокупив царственное — не вопрос, и теперь приходилось держать слово, данное существу на четверть века тебя моложе; Дурасников уверял себя, что подружка истинно потянулась к нему, и ее обмолвка насчет желания поменять комнату в коммуналке на однокомнатную квартирку — всего лишь случайность, хотя было бы приятно наведываться в однокомнатный рай малолетствующей, по меркам Дурасникова, птахи.