Мария Спасская - Флейта гамельнского крысолова

Нехотя, один за другим, монахи покинули стены храма. За братьями, перекрестившись сам, перекрестив распростертое на полу тело юного монашка, а затем и его убийц, вышел игумен. Историк подошел к набитому драгоценностями мешку, взял лежащий сверху серебряный оклад и направился с ним в угол, сделав знак растерянному Аркадию следовать за ним. Достав заранее заготовленные листы из амбарной книги и усевшись на лавке, каждый занялся своим делом — Корниевский описывал изымаемые ценности, художник их тут же зарисовывал.

Сперва был оклад. За окладом последовал массивный серебряный крест, за крестом — портирная чаша. Чтобы ученым было удобнее, старательный Егоров подтащил в их угол мешки с сокровищами и сел на корточки, с детским восхищением наблюдая, как остро заточенный карандаш Аркадия порхает по бумаге.

— Ты это, Егоров, посиди тут с ними, а нам с товарищем Острягиным пора на боковую, — сдвигая мыском сапога вылущенные из окладов иконы, часа через два проговорил щербатый майор. — Пойдем, товарищ Острягин. Егоров присмотрит за интеллигенцией. Если что, ты, Егоров, не дрейфь, стреляй. Тебе революция особое право дала — народные богатства охранять. Головой ответишь, если хоть одна хреновина пропадет!

Работа шла небыстро, от холода немели пальцы, и вскоре озябший Егоров закутался в шинель и перебрался на лавку, где его и сморил сон. Скрипнула дверь, и в выстуженный храм вошел игумен, неся в одной руке дымящийся чайник, а в другой — стаканы в подстаканниках.

— Хорошие мои, чайку попьете? — приветливо улыбнулся он в густую бороду.

— Спасибо, батюшка, не откажемся, — оживился Корниевский, дуя в застывшие ладони.

В этот момент он описывал странного вида серебряную флейту, невесть как попавшую в ризницу Соловецкого монастыря. Аркадий старательно зарисовывал инструмент, с удивительной точностью перенося на бумагу выгравированный на флейте орнамент.

— Интересная вещица, не правда ли? — разливая по чашкам светлый дымящийся чай, проговорил священник.

К запаху ладана прибавился аромат трав, и Корниевский помимо воли шумно сглотнул.

— Насколько я могу судить, флейта довольно древняя. Похоже, век двенадцатый-тринадцатый, — смутившись, проговорил он, с жадностью принимаясь за травяной настой. — Откуда она у вас?

— Эту вещь много лет назад принес один поляк, он имел на руке особый знак — пентаграмму. Пришедший пожелал остаться в монастыре и жить на нашем острове в уединенном скиту, — передавая кружку Аркаше, проговорил игумен. Чай спящего Егорова священник поставил на край лавки, рядом с откинувшимся на стену энкавэдэшником. — Поляк принял православие и стал братом Сергием. Несчастный страдал многими немощами, и когда пришел его смертный час, передал мне эту вещицу и попросил сохранить в монастыре, никому не отдавая. Он уверял, что вещь эта нуждается в особенном радении и не должна попасть в чужие руки. С ней связана действительно серьезная история, говорить о которой я не имею права, ибо это — тайна исповеди.

— Если флейта так важна для вас, я могу дать заключение, что она — музейная ценность, и вещица не пойдет на переплавку, — понизив голос, проговорил историк.

— И что с ней станет?

— Полагаю, канет в запасниках. — Сотрудник музея дернул плечом. И, понизив голос, добавил: — Но хотя бы уцелеет.

— Было бы лучше, если бы флейта осталась в монастыре, — упрямо качнул головой священник.

Секунду помешкав, Корниевский неохотно протянул инструмент игумену, но только тот взял флейту в руки, как рядовой Егоров распахнул глаза, выхватил пистолет и, давая петуха, срывающимся голосом выкрикнул:

— Именем Советской власти! Сдохни, контра! — И, подражая своему кумиру — рябому майору, — выпустил две пули в отца Иллариона. Игумен обмяк и завалился на бок. Аркадий в ужасе зажмурился. Упавшую святыню Егоров небрежно поднял с пола и, бормоча себе под нос: — Думали, стервецы, я сплю и ничего не вижу? — бросил в мешок, где хранились уже описанные ценности.

Остаток ночи Аркадий провел в смятении и страхе, то и дело отрываясь от работы, чтобы краем глаза взглянуть на леденящее душу зрелище — сидящего напротив бездыханного игумена и лежащего в центре храма мертвого монашка. При свете догорающих свечей художнику казалось, что тела смердят, что они уже начали разлагаться и плавятся, растекаясь во все стороны, словно ртуть. Однако болезненное любопытство пересиливало брезгливость, и глаза сами косились в сторону мертвецов.