Мария Спасская - Флейта гамельнского крысолова

Подвал был сразу же оборудован под мастерскую, где Вольский и принялся ваять модерновые женские головки, беря за образец свою юную дочь. Чтобы угодить заказчику, помимо женских головок скульптор украсил стены строения колосьями хлеба, а также добавил на фронтон мужских масок и разного другого по мелочи. Женившись на дочери Вольского и перебравшись жить в его квартиру, историк никак не мог привыкнуть, что, двигаясь по Чистопрудному бульвару в сторону Покровки, со стены дома на него смотрят многочисленные гипсовые Марины.

Задержавшись перед дверью некогда отдельной, а теперь коммунальной квартиры, Корниевский пробежал глазами, словно видел в первый раз список жильцов, приклеенный под общим звонком, с указанием, кому сколько раз звонить. Вставив ключ в замочную скважину и не успев его повернуть, Всеволод Григорьевич почувствовал, как дверь под его рукой поползла внутрь, открываясь. Приоткрывшись так, что в образовавшуюся щель стали видны развешанные на стене цинковые корыта, дверь во что-то уперлась, пришлось навалиться плечом, чтобы сдвинуть помеху, не позволяющую войти. При тусклом свете мерцающей под самым потолком оголенной лампы, стараниями заселившегося в кабинет матроса Гуревича оставшейся без абажура еще в семнадцатом, историк разглядел сидящую на полу Глафиру, совсем молодую бабу, некогда служившую у Вольских кухаркой, теперь же зачисленную в штат вхутемасовской столовой на должность поварихи. Разбуженная толчком Глафира вскинула опухшее от пьянства лицо и задиристо прокричала:

— Что, сволочь старорежимная, людей не видишь? Прошло ваше буржуйское времечко, теперь трудового человека дверью не зашибешь!

На крик пьяной женщины из-за дверей выглянуло любопытствующее лицо счетовода Онуфриева и тут же скрылось в полумраке комнаты, некогда служившей Вольским детской. Проходя мимо кухни, историк окунулся в облако пара, валившего из кипятящегося на примусе белья Хельги Леонидовны, занимавшей малую гостиную. Историк потянул на себя дверь большой гостиной и наконец-то очутился у себя дома. За накрытым к обеду круглым столом под абажуром собралась вся семья. Как в былые времена, в центре стола испускала душистый борщевой пар супница кузнецовского фарфора, на тарелках лежал белый хлеб и тонко нарезанное отварное мясо.

— Селедочку, вот, принес! — с порога сообщил Корниевский, с тревогой глядя на сынишку.

Сегодня Дениска выглядел не таким бледным и измученным, каким отец привык его видеть в последние дни. Диагностированный туберкулез давал себя знать, и иногда ослабленный болезнью мальчик не мог встать с постели, виновато улыбаясь родителям посиневшими губами с белой подушки. Теперь же, держа в руке хлеб с мясом, Дениска с аппетитом ел, после каждой проглоченной ложки борща и откусанного куска бутерброда промокая рот лежащей рядом с ним туго накрахмаленной белоснежной салфеткой.

— Откуда такое богатство? — проходя в комнату и выкладывая на стол завернутую в газету добычу, ревниво осведомился Корниевский. И, обращаясь к прямому старику с профессорской бородкой, недоверчиво уточнил: — Борис Павлович, вы все-таки согласились преподавать?

— Преподавать где? — язвительно вскинул кустистые брови профессор Вольский, закладывая большие пальцы за бархатные отвороты домашней куртки. — В этом их так называемом «Институте красной профессуры»? Нет, я не против сего абсурдного названия, хотя оно само по себе вызывает оторопь, но, увольте, я просто не вижу применения своим знаниям в данном учебном заведении! Да и ВХУТЕМАС меня не прельщает. Впрочем, как и я его.

— Да перестаньте! Вы, скульптор с мировым именем, преподававший в Академии художеств, говорите такие странные вещи!

— А что я, друг мой, должен говорить? Что хочу нести искусство в широкие народные массы, обучая деревенщину малевать плакаты в стиле маяковщины? Нет уж, увольте. Классицизм советскому режиму не нужен, а новомодной мазне я не обучен. Вы можете возразить, что я мог бы обучать пролетариат философии. И тоже будете не правы. Ибо философию Канта забрал себе Деборин, греков преподает Ряховский, мне же остался лишь Маркс, — ворчливо сообщил старик. — Я не чувствую в себе достаточно сил, чтобы приходить в святые стены Сретенского монастыря и читать лекции по атеистически диалектическому материализму. Я не могу преподавать то, во что не верю сам! Вот если бы мне предложили читать курс лекций о Платоне или пифагорийцах…