Колин Харрисон - Убийство со взломом

– Ты изменяла мне, врала, ты месяцами готовила все это! – Он взглянул на Дженис. – Ты брала деньги у моих родителей, думала, что можешь обойти меня, вычеркнуть, как будто меня нет. Ты так ловко мне лгала!

Она кивнула плача.

Он крепко сжимал револьвер и, чувствуя в руке его убийственную тяжесть, не мог не чувствовать и сильного искушения. Джон Эппл не шевелился. Казалось, что убить его – это самое естественное, и желание сделать это пересиливало разум. Эппл помешал ему вернуть жену, разрушил его планы. Дженис упала на колени, по щекам ее теперь струились слезы, выражение лица было горестно-печальным, но он не хотел этого замечать, сопротивлялся виду ее страдания, не желая поддаваться жалости, потому что жалость мешала его решимости убить, сокрушить их обоих.

– Питер, тебе надо уйти. Они уже едут.

– Тебе-то что за дело? – отозвался он.

– Мне есть дело. До того, что из этого выйдет потом.

Он поглядел ей прямо в глаза.

– Ты не можешь этого сделать, Питер, – прошептала она.

– Слушай, что она говорит, – прохрипел Эппл.

– Ты не такой злодей, Питер. В тебе нет такой злобы. Ни к другим, ни даже к себе самому.

Дженис тихо плакала, не сводя с него глаз. И он чувствовал, как в душу его проникает ясность и чистота. Ее слезы всегда так действовали на него – ошеломляли, вымывали из него всякое зло, потому что слезы ее исходили из самой потаенной ее глубины, оттуда, где опять начинал рушиться, распадаясь на части, ее мир. И на большее у него не хватило духу. Он опустил револьвер.

– Я любил тебя, Дженис.

Она кивнула, и опять, и опять молча, без слов. Приближался звук сирены.

– Уходи, Питер, – прошептала Дженис – Уходи. Прошу.

Выйдя, он положил нож рядом с кексом и поспешил к задней двери. Возле окна он задержался. Сирена захлебнулась где-то возле самого дома. Кружок света обшаривал безлистные деревья, подъездную дорожку. Эппл подошел к двери; обеими руками он держался за бок, за то место, куда пихнул его ногой Питер, но Дженис, делая руками яростные и настойчивые жесты, приказала ему идти наверх и не показываться. Хлопнули дверцы машины, и Дженис услышала этот звук, как услышал и ее муж. Она быстро вытерла рукавом глаза, выхватила пальто из шкафа. Стук в дверь. Она открыла, впуская патрульных; покачивая головой, она изображала смущение, по-видимому объясняя, что звонок был случайным, извиняясь за нелепый вызов.

Через несколько минут бега в длинном пальто задыхающийся Питер был уже на причале Пенна реки Делавэр, напротив огней Джерси на другой ее стороне. Перед ним струилась черная вода, и ветер сдувал капли пота с его лица. Здесь, на берегу, на этом историческом месте силами надежды воздвигался город. Позади маячили приземистые кирпичные строения стоявших впритык друг к другу домов, а дальше виднелись Ратуша и стеклянные коробки современных небоскребов. Ему придется – и это он знал – возвращаться назад, ища дорогу среди узких кривых улочек, думая, как выпутаться из неразберихи, в которой очутился, все как следует распланировать и по крайней мере рассказать жителям Филадельфии то, что стало ему известно. Городу надо все знать о себе, и он был готов поведать ему ту часть истины, которой владел. Это был единственный путь, и только так можно было продолжать жить. Он был все еще ужасно сердит, уязвлен до глубины души и мучился сознанием собственной вины. И можно было доставить себе пускай маленькое, но удовольствие, размахнувшись, швырнуть револьвер как можно дальше в темную вздувшуюся пучину. Швырнуть с резким выдохом, с усилием, моментально отозвавшимся болью в плече. И боль эта была приятна.

Питер Скаттергуд сидел в одиночестве в углу старинного Молитвенного Собрания, в большом и строгом зале в окружении белых стен и неструганого дерева, в месте, где в течение нескольких веков поколения квакеров искали ответы на свои вопросы в напряженной и благоговейной тишине богослужения. Здание Молитвенного Собрания располагалось в рощице за кирпичной стеной на углу Четвертой и Арч-стрит. И вот теперь ветреным и сырым апрельским утром, когда дождь порывами начинал хлестать по окнам, омывая их влагой, Питер сидел неподвижно в полумраке, куда не достигал дневной свет, сидел на жесткой деревянной скамье, молча пытаясь найти ответ, решить, что же с ним было такое, что приключилось с ним за восемь недель до этого дня, как мог он так потерять себя для тех, кого он любил, и для себя самого, чтобы наставить заряженный револьвер на Дженис и Джона Эппла. Другие прихожане, обменявшись рукопожатиями с пресвитерами, как то полагалось в конце воскресного собрания, давно разошлись. Никто ни словом не перемолвился с ним. Питер сидел, наклонившись вперед, к передней скамье, как делал всегда, как только у него возникали проблемы, требовавшие обдумывания. Он чувствовал себя усталым и отяжелевшим, ставшим на год старше, изменившимся за прошедшую зиму. Как раз этим утром он искоса поймал в зеркале свое отражение и увидел не себя, а кого-то, немного смахивавшего на его отца, – лицо человека постарше, с морщинами возле глаз и выражением умудренности, опыта.