Наталья Андреева: Я садовником родился

– Но тогда получается, что это…

– Воробьев, да?

– Нет, Леша! Не узнать свою собственную жену?!

– Может, он ее потом узнал? Когда она уже была мертва? Или чуть раньше, но… Ненавидел ее так сильно, что продолжал душить.

– Надо его брать! – решительно сказал Барышев.

– Знаешь, Серега, иди к нему один. Я не могу. Я ведь ему поверил. И… помог.

– Выходит, это твоих рук дело? – зло спросил Барышев. – А не пожалей ты его тогда, Роза была бы жива!

– Ну, бывает, – развел руками Алексей.

– Бывает?!! Видеть тебя больше не хочу!

Барышев развернулся к нему спиной и зашагал к подъезду, где жили Воробьевы. Алексей тоскливо смотрел ему вслед. Что ж, бывает.

Я давно уже никому не говорю, какое у меня зрение. Минус сколько. Это так много, что люди все равно не в состоянии представить себе, каково мне. Плюс астигматизм. Все сливается в одно сплошное разноцветное пятно. В кляксу. Такая близорукость полностью не корректируется. А очки очень тяжелые, и с такими толстыми стеклами, что натирают переносицу. Меня жалеют. Вслух. А я чувствую в людях скрытую радость: «Ой, как хорошо, что это не у меня!» Потому что, выразив соболезнование, сочувствующие торопятся сообщить о своем отличном зрении. В крайнем случае о небольших проблемах. Минус один, два, три. Господи! Да это же ничто! Они даже не подозревают о том, как это меня раздражает! Я давно уже делаю вид, что все более или менее нормально. И очки со стеклами, уменьшающими мои глаза почти до точки, надеваю только в крайних случаях. Двигаюсь на голос и на ощупь. На разноцветные пятна, в которые сливаются люди и машины.

По причине слабого зрения все чувства мои обострены до крайности. Особенно обоняние. Контактные линзы я носить не могу. Во-первых, астигматизм. Такие линзы стоят дорого, а денег у меня нет. Во-вторых, роговица моих неудавшихся глаз сверхчувствительна. Линзы ее мгновенно натирают, и слезы льются градом. Я не могу ходить по улицам, ревя белугой, а потом залечивая микротравмы роговицы дорогостоящими каплями и гелями. Денег у меня нет.

Я живу в своем, особом мире. В нем нет людей, только туманные пятна. Цветные пульсирующие пятна, если я пытаюсь в них вглядеться. Но я не чувствую себя ущербным. Наоборот. Я знаю, как уродливо многое из того, что видят остальные. На это незачем смотреть. А мой мир прекрасен. Несмотря ни на что. Я его домысливаю. А фантазия у меня богатая.

Я лучше слышу, тоньше чувствую. И запахи, и людей. Я придумываю их по этим запахам, а еще по голосам. И уродины могут показаться мне красавицами, а красавицы – ведьмами. Уродинами. У меня свое зрение. Особое.

И я не хочу, чтобы меня жалели.

– Что мрачный? – спросила жена, открыв Алексею дверь.

– Меня обманули, Сашенька, – пожаловался он. – Человек, которому я сделал добро.

– Бывает.

– Почему так?

– Леша, ты как ребенок! Главное, что мы живы, здоровы. Ну, ошибся. Бывает, – повторила Саша.

– Я вычислил маньяка, – важно сказал он. – Но он успел убить еще одну девушку. Если бы я был более сообразителен, этого бы не случилось.

– Ты устал. Тебе надо успокоиться. Иди мой руки. Я тебя покормлю.

– Завтра мы едем гулять. Без детей. Только ты и я. Ты обещала.

– Хорошо. Как скажешь.

– У меня замечательная жена.

– И ты только сейчас это понял, поросенок?..

…Они поехали в Парк культуры. Было солнечно, но все еще прохладно. Саша замерзла, гуляя по парку, но все равно очень радовалась.

– Мне хочется что-нибудь на память об этом дне, – сказала она, еле шевеля замерзшими губами. – К-к-какой прекрасный д-день!

– Например?

– Напротив Парка культуры есть уличный вернисаж. Выставка картин на продажу. Давай зайдем?

– Ты картину хочешь купить?

– Ну, самую маленькую. Малюсенькую. – Саша развела руками, показывая, какой должна быть картина.

– Хорошо, что я денег с собой много взял. Хотел сводить тебя в дорогой ресторан. В очень дорогой, – намекнул Алексей.

– Нет. Купи мне лучше картину.

– Как скажешь.

– У меня замечательный муж.

– Ты только сейчас это поняла?

Они вышли из парка и спустились в подземный переход. Потом добрели до вернисажа. Народу там было гораздо меньше, чем картин, и продавцы явно скучали. Алексею не нравилась лубочная живопись, но он решил терпеть. Жена упрямо сказала:

– Я хочу осмотреть все! Раз уж мы сюда приехали.

Он кисло посмотрел на длинный ряд картин и кивнул:

– Хорошо.

Потом они долго бродили среди лошадей, сирени и пейзажей, где природа была так мало похожа на настоящую. Яркие, насыщенные краски, жирные, масляные пятна солнца и луны, сочная зелень. У Алексея начало рябить в глазах. Сирень в вазе, сирень на скатерти, сирень в глиняном кувшине… И вдруг сладкий толчок. Удар под дых. У него аж дыхание перехватило. На серой стене с облупившейся штукатуркой висела маленькая картина. Необыкновенная. Нежные, слабые краски. Размытые контуры. В тонкой, почти невесомой и тянущейся ввысь вазе из прозрачного стекла такой же невесомый букет. Почти прозрачный. Алексей знал, что эта трава называется «кукушкины слезки». Но как называются цветы с рваными краями, не знал.