Душан Митана - Конец игры

Петер Славик молчал.

— Допустим, — продолжал отец после недолгого раздумья, — допустим, чисто теоретически, что я из этого выкрутился бы. Что бы произошло? Как бы люди это восприняли? Сказали бы, само собой, так было и будет, ничего не изменилось, у кого власть, у того и правда, а справедливость может идти к чертям собачьим. Когда я взял на себя вину и пошел отсиживать положенное, люди поняли, что мы, коммунисты, не ищем для себя поблажек, каждому отвешиваем одинаковой меркой, но… — замолчал он вдруг и досадливо махнул рукой. — К чему я тебе все это объясняю, для тебя это все равно пустые фразы. Может, я просто хочу оправдать собственную слабость и этот срыв какими-то высшими интересами, может, мне льстит роль страстотерпца, знаю, что ты думаешь, и не упрекаю тебя, ей-богу. — Он вымученно улыбнулся. — Может, вы и правы, ты, и дед, и мамка… — Он обхватил Петера за плечи, и они вышли во двор: — Пошли, покажу тебе зайцев.

И это было все, что он узнал от него. Разговор произошел как раз в тот день, когда к нему приехала Яна Гавьярова.

Они стояли перед клеткой с зайцами, и отец вдруг робко, смущенно покашлял:

— Я, знаешь ли, не хотел тебя при матери спрашивать… но как у тебя с этим самым? — он заговорщически подмигнул. — Признавайся, уже есть какая-нибудь на примете?

Петер разве что многозначительно поднял брови и затянулся сигаретой. Отец несомненно воспринял его молчание как деликатное признание.

— Ясно, о таких вещах не распространяются. Мужчина красен делами, а не словами. Понятно.

И все-таки на лице у него было написано, что еще что-то не дает ему покоя, только он не знает, как к тому подступиться. Он чуть помялся, а потом решился спросить напрямик:

— Чего нам темнить с тобой, мы же мужчины, правда? Знаешь, слыхал я тут, что студентки вообще не носят бюстгальтеров. Так, что ли?

Петер тотчас принял вид большого знатока по этой части. Ответ его прозвучал вполне дипломатично:

— Обобщать тут не следует.

Отец рассмеялся:

— Не умничай. Говори прямо, без околичностей.

— Ну видишь ли. Какая как. Кто может себе это позволить, а кто и не может.

Но отца с толку не собьешь:

— А твоя как?

Вопрос явно застиг Петера врасплох, но материн оклик спас положение:

— Петер, тут к тебе приехал какой-то товарищ!

На дворе стоял мотороллер. Парень, сидевший на нем, был в кроссовках, джинсах, черной кожемитовой куртке, на глазах — темные очки, на голове — шлем. Петер с любопытством оглядывал гостя. Но когда тот разоблачился — снял шлем и очки, — он узнал в незнакомце свою братиславскую приятельницу — Яну Гавьярову.

Визит Яны ошарашил Петера. (Прибыла точно по заказу, право. Словно это было не наяву, словно это было плодом его фантазии — ни дать, ни взять сцена из киноповести, которую он как раз писал. Но он не осложнял себе этим жизнь; и кстати сказать, ему всегда были по душе подобные жанровые несообразности.) В Братиславе они составляли одну из множества студенческих пар, питали друг к другу естественно возникшее расположение, всюду появлялись вместе. Их, как будущих подающих надежду художников (Яна училась на отделении графики), многое связывало: кроме всего прочего, оба фанатически любили кинематограф, вместе ходили в Дом кино, в театры, на выставки, на концерты, на студенческие вечера в институтский клуб (слово «дискотека» тогда еще не входило в привычный состав словаря), после каждой стипендии традиционно, пусть даже более или менее символически, не упускали случая промочить горло вином или «бурчаком» [32] Молодое, неперебродившее вино. в какой-нибудь из братиславских «вех» [33] Винный погребок, над входом в который висит «веха» — зеленый венок. (у них пока не было постоянного, гербового винного погребка или кафе, уже позднее Петер обосновался со своей братией, к которой Яна уже не принадлежала, в кафе «Крым» и у «Больших францисканцев»), бродили, держась за руки, по улицам старой Братиславы (братиславчанке Яне уже в одиннадцать положено было быть под родительским кровом), иногда целовались (дальше пока не зашли) и без умолку говорили, говорили обо всем, что ни взбредало в голову, им хватало, о чем поговорить, только о любви не сказано было ни слова. Нет, в любви они не объяснялись, такого старомодного грешка в отношении бонтона они не позволяли себе. Они открывали друг друга, присматривались друг к другу, очарованные самими собой и текущим мгновением, не требующим от них никаких обещаний и обязательств, — словом, вместе они испытывали полный «кайф».