Сергей Валяев - Миллионер

— Какая кровь? — обиделся мой друг. — Мы не беспредельщики. Мы договариваемся.

— А это что? — указал на завалявшуюся гильзу. — Хороший аргумент при тарах-барах?

— Веня, козел! — рассвирепел мой друг. — Иди сюда! Сколько говорить: подчищай за собой, — и кинул предмет раздора в сторону увальня с трапециевидной башкой, где прятался маленький орешек мозга.

Боец молча поймал гильзу, сплющил её пальцами и запулил в речку, навеки схоронив вещественное доказательство. Мой друг развел руками: сегодня случилась нетипичная история, а так — мирные переговоры, как на женских Женевских озерах. То есть период деления территорий заканчивается и начинается новая эпоха — эпоха стабильности и порядка.

— У нас не может быть порядка, — заметил я.

— Почему?

— Мы идем своим путем, — и уточнил, — развития. — И рукой изобразил в воздухе замысловатую загогулину, похожую на византийскую вязь.

— Ша, — сказал Вася. — Обломовщина кончилась, начинается штольцовщина.

— А ты хорошо учился в школе, сукин сын, — посмеялся я. — Ишь, какими аллегориями заряжаешь.

— Жизнь лучший учитель, — проговорил мой друг. — И даже идиот от неё здоровеет.

Тут мы вспомнили о нашем дворовом дурачке Илюшке Шепотиннике. В детстве и отрочестве он жил под нашей защитой. Почему мы с Сухим взялись его опекать, сложно объяснить. Наверное, двор наш был дружен и каждый, в нем проживающий, имел гарантию на силовую заботу. Или мы видели в Илюше человечка, отмеченного Божьим промыслом? Трудно сказать. Как трудно сказать, когда начала прогрессировать его болезнь.

Хотя имею подозрение, что все началось в тот жаркий июльский денек, когда наша шумная дворовая компания переместилась на ж/д станцию Беговая. Там тушинская шпана развлекалась тем, что прыгала с чугунного моста на крыши проходящих электричек и поездов.

Самый шик был в том, чтобы сигануть на скорые, уходящие в неведомую васильковую даль, прогарцевать на них километров сто, а потом вернуться к утру с обветренной рожей, в синяках, но с блуждающей улыбкой победителя. Тогда всем нам было лет по десять, и мы толком не понимали, что есть болезни головы.

Илюша был дурак, но наш дурак, и относились мы к нему почти как к равному. Дети беспощадны в своем простодушии. Краски детства не имеют оттенков. Мы не понимали, что наши игры — игры со смертью.

Нет, чувство страха гнездилось в наших манголо-татарских тельцах (в районе солнечного сплетения), особенно, когда они готовились к прыжку на спину ревущему металлическому зверю, да никто из нас никогда не признался бы в подобной квелости. Безумные игрища голодранцев, уверивших в свою безнаказанность. Мы гневили Бога, но до поры до времени ОН был за нас.

В тот летний денек все было как всегда: мы гроздьями повисли на заброшенном мосту в ожидании транспортных средств. И пока мы ждали и щебетали, выяснилось, что с нами увязался Илюша. Обычно за ним присматривала старшая сестра, а тут по какой-то причине не уследила.

Шепотинник сидел на просмоленной шпале и пускал слюни, глядя перед собой. С виду ничем не отличался от нас. Разве что, присмотревшись, можно было отметить некую неловкость в движениях и некий взгляд, обращенный в себя. Говорил Илюша короткими фразами, повторяя их до бесконечности. Он походил на игрушку с плохим механизмом, который постоянно клиняло. Тогда мы, конечно, знать не знали, что есть такая болезнь со странным названием «аутизм» и поэтому нам казалось, что Шепотинник придуривается — и хорошо придуривается.

— А пусть Илюха прыгнет, — предложил кто-то из нас. — Может, шарики за ролики зайдут, и будет он у-у-умненьким, как буратино.

Мы посмеялись — и забыли. Тем более из далекого-далека конвульсировал пропыленный скорый. Наши мартышечные тела приготовились для десантирования. И когда вибрирующий состав затянуло под мост, мы посыпались на крыши вагонов, как град на головы пляжных людей. Потом, пластаясь на грязной дрожащей кровле, я увидел: Илюшка падает с моста и делает это плохо — вялый мешок с сырой требухой. Я понял, если его снесет на рельсы…

— Ты что, идиот?! — орал, когда оказался рядом с ним. — Держись, дурак! — И увидел на его лбу рваную рану, набухающую кровью. — Допрыгался, космонавт, — и куском своей рубахи залепил повреждение. — Больше так не делай. Понимаешь…

Не понимал — лежал на крыше, улыбался и смотрел пустоцветным взглядом на мир, плывущий навстречу: на ржавеющие ангары, на прокопченные мастерские, на серые заборы, исписанные напрасными призывами, на пирамиды песка, на цистерны с нефтью, на жилые дома, притомленные шумом железки, на готическое здание Ярославского вокзала, возникающее, как мираж…