Владимир Соловьев - Матрешка

— ПМЖ? — не понял я.

— Постоянное место жительства, — пояснил Борис Павлович. И после небольшой паузы добавил: — Худший вариант, впрочем, тоже не исключен, хотя все-таки маловероятно, чтобы родной брат собственноручно продал сестру в рабство. Такое тоже, конечно, случалось. Что брат, когда мать и отец продают своих малолеток! Здесь мы вступаем в область гипотез — что произошло с Леной в Америке, не знаю.

«Зато я знаю!» — не выдержал я, но молча.

В действительности я ничего тогда еще не знал, а из предложенных вариантов надеялся на лучший, но опасался худшего.

Поблагодарил Бориса Павловича, заглянул домой, отксе-рил и отфаксовал ему фото Лены и бегом же обратно — на лекцию. Тема в самый раз — «Настасья Филипповна в «Идиоте» Достоевского и Лара в «Докторе Живаго» Пастернака». Судьбы, конечно, разные, но первоисточник один — совращение в малолетстве. Давно, хоть и отчужденно, интересовался этим сюжетом — словно предвидел, предчувствовал, что самолично столкнусь с ним на старости лет. Кое-что раскопал новенькое относительно Лары — хоть физически Пастернак писал ее с последней своей пассии Ольги Ивинской, судьбу позаимствовал у Зинаиды Пастернак, своей жены, которую в пятнадцатилетнем возрасте соблазнил родной дядя, и связь между ними длилась несколько лет. Пастернака этот сюжет волновал необычайно, недаром в «Докторе Живаго» дан такой отвратный образ совратителя, но для его жены, судя по ее воспоминаниям, это была не только первая, но и единственная настоящая страсть, о чем Пастернак не мог не догадываться и бесился еще больше. Обычно я рассказываю об этом как о забавном казусе, трактуя его с фрейдистской точки зрения, а тут вдруг не выдержал и посреди лекции разревелся. Вот в каком был в тот день состоянии. Лекцию пришлось прервать, а ошарашенных студентов распустить на все четыре стороны. Посидел минут пятнадцать у себя в кабинете, принял каптоприл, привел в порядок расходившиеся нервы и отправился домой, так и не решив — выложить все Лене сразу или таить некоторое время про себя. Не терпелось ее увидеть — и одновременно боязно.

Мои сомнения разрешились сами собой. Вместо Лены застал дома беби-ситтершу, которая занималась с Танюшей, а на столе записку от Лены: без каких-либо дополнительных объяснений сообщала, что вернется поздно. Так и оказалось — прождал до полуночи, но когда наконец вернулась, притворился спящим.

Это был последний день моей прежней невинности и первый день нового опыта, если только мои догадки были тождественны знанию.

Вот что предстояло вьмснить, чего бы ни стоило! Глядя исподтишка на лежащую рядом Лену и чувствуя, как всегда, неловкость от подглядывания, раздумывал, с чего начать допрос. Одновременно во мне росло желание, настоянное на подозрениях, ревности, ненависти и брезгливости. Любовь моя, мука моя, Елена! Я придвинулся к ней и, делая вид, что во сне, со сна, обнял, положил руку ей на грудь. И почувствовал вдруг сопротивление. Это было так странно, первый раз отказывала. Повернувшись ко мне спиной и ровно дыша, она спала. Но мне почему-то почудилось, что она только делает вид, что спит, обманывая меня, как только что обманывал ее я. Обычно она спит в позе эмбриона, а сейчас лежала спиной ко мне, выпрямившись, напряженная какая-то, неестественная. Так никогда ей не признался, что подслушал ее кошмары — она часто кричала со сна, сумел даже разобрать, что ей снилось, будто ее кто-то надувает и она вот-вот лопнет, как воздушный шар. Я ее обнимал, и она затихала.

С той ночи она отказывала мне под разными предлогами: усталость, головная боль, менструация. В конце концов я перестал домогаться, решив, что природа свое возьмет, сама захочет, если только у нее нет кого на стороне. Призрак брата, которого я выследил в ДФК и проводил неведомо куда, снова замаячил на горизонте, нагло поблескивая золотой фиксой. Однажды не выдержал и как-то, когда говорили совсем о другом, неожиданно, чтобы застигнуть врасплох, прямо спросил, спала ли она с братом. Она также прямо ответила:

— Ну спала, — и устало добавила: — Какое тебе дело, с кем я спала до тебя? Какое это имеет значение? И вообще не вяжись. Прошлое не изменишь.

Но я не отступал:

— Ты с ним спала до того, как тебя изнасиловали в школе? Сам не знаю почему, но мне это было важно знать.

— Никто меня не насиловал. Это я выдумала.

— Зачем?

Но ничего от нее в тот раз не добился.

Я знал о ней больше, чем говорил ей, и узнавал все больше и больше, а уж о чем догадывался — точнее, подозревал, — об этом гипотетическом знании и заикнуться боялся. С каких-то пор я даже стал извлекать некое удовольствие от моего одинокого и тайного знания, которым я с ней не делился. Теперь я уж знал точно, что она меня обманывает, а чего я не знал, так это — знает ли она, что я уже знаю. Чувствовал себя мазохистом, когда как ни в чем не бывало разговаривал с ней на сторонние темы, не касаясь главного, либо целовал на сон грядущий ее родные лживые губы. Почему оттягивал, почему не выложил все начистоту? Не из одного все-таки мазохизма, а скорее потому, что угадывал за своим тайным знанием тайну еще более глубокую и ужасную, которую предпочел бы не знать вовсе.