Даниэль Клугер - Двадцатая рапсодия Листа

Уж не знаю, с чего вдруг я приплел Хардина да Чигорина, а только разговор наш после этого увял. Петр Николаевич зевнул, деликатно прикрыв рот рукою, чуть отодвинулся и, как мне показалось, задремал. Во всяком случае, до Самосырова, где мы остановились, чтобы дать отдых лошадям, глаза его были закрыты. В Самосырове же он, однако, встряхнулся, предложил перекусить.

Пошли мы в трактир, и тут, с неожиданной щедростью и без малейшего с моей стороны повода, Феофанов угостил меня не только обильным обедом из щей и гусиных полотков – что само по себе было греховно, день-то ведь постный, – но и рябиновкой. Право, не знаю, откуда узнал он о слабости моей. Не иначе Артемий рассказывал, он и сам не раз потчевался моей настойкою да все нахваливал ее. От иного напитка я, может, и отказался бы, но тут я долго чиниться не стал и поддался уговорам моего попутчика. Тем более что разогреться перед оставшейся частью пути было совсем даже нелишне.

Когда до Шигалеева оставалось версты две, было уже совсем темно. Лошади наши вдруг встали как вкопанные. Замотали головами, зафыркали.

– Что это они? – Кучер встревожился. – Испугались, гляди-ка… Посмотреть бы…

Мы с Феофановым открыли дверцы по обе стороны возка и выглянули наружу. И тут из придорожных зарослей поднялась впереди нас, саженях в тридцати, черная фигура, показавшаяся невероятно огромной. Воздух прорезал страшный громкий звук – рев не рев, рык не рык, какой-то жуткий утробный скрип с подвыванием. Я почувствовал, что волосы у меня под шапкой зашевелились.

– Медведь… – прошептал кучер. – Экий… шатун… – И… спрыгнув с облучка, обежал возок и попытался было залезть в дверцу, откуда выглядывал я.

– Куда?! – заорал Феофанов.

Лошади попятились. Кучер, при всей своей разбойничьей наружности, испугался не менее лошадок. Поездка наша оборачивалась нешуточной бедой. И тут сделали свое необходимое дело выдержка и хладнокровие моего спутника. Он извлек откуда-то из возка ружье и, не теряя ни секунды, выстрелил в сторону страшной фигуры. От разорвавшего тишину ружейного грохота лошади еще пуще испугались, заржали и прянули в сторону так, что наш возок едва не перевернулся. Петр Николаевич выскочил на дорогу и выстрелил из второго ствола. Со стыдом должен признаться: я оказался в полной растерянности и оттого – в оцепенении, так что стоял, скособочившись неподвижно, наполовину в возке, наполовину снаружи, и только глазами хлопал.

Прошло несколько томительных мгновений. Кучер, слава Богу, вернулся на облучок и наконецто справился с перепуганными лошадьми. Они стояли молча, тревожно прядая ушами.

Феофанов напряженно всматривался в темноту.

– Ушел, – сказал он то ли с облегчением, то ли с сожалением.

Еще некоторое время мы прислушивались к тишине. Нет, ничто более не нарушало вечернего спокойствия. Феофанов переломил ствол, извлек обе стреляные гильзы, бросил их в снег. Вернулся в возок, сел на прежнее место.

– А что, Николай Афанасьевич, не учинить ли нам и впрямь облаву на шатуна? А то ведь вот бродит такая бестия, непременно какую беду учудит. Вы как – не присоединитесь ли?

– Отчего же, – сказал я. – С радостью.

– Я, пожалуй, завтра же переговорю с Артемием. Думаю, он не откажется. Ему с ружьишком в засаде посидеть – милое дело. Опытные загонщики есть – что в Шигалееве, что в Пестрецах. Ежели кого из кокушкинцев захотите прихватить – милости прошу. Завтра у нас суббота, послезавтра воскресенье, стало быть, в понедельник и можно было бы собраться. Так что я вас вскорости извещу, ждите.

В Шигалееве мы распрощались. Феофанов отправился к себе в Починок, еще раз напомнив о задуманной охоте и терпеливо выслушав от меня многословное изъявление благодарности (каюсь, рябиновка мне иной раз язык развязывает, и даже излишне). Я же, зайдя на станцию и позвав давно ожидавшего здесь Ефима, сел в свои родные ковровые сани и теперь без всяких приключений добрался до Кокушкина. Еще не было десяти часов, как я уже открывал дверь своего дома.

Войдя в сени, я услыхал неожиданно веселые молодые голоса и заспешил в горницу. Открыв дверь, я увидел картину и успокоившую меня поначалу, и несколько взволновавшую – уже потом.

В большой комнате, под ярко горевшей висячей лампой с розовым абажуром и шарами, за устеленным чистою скатертью столом, на котором стояли самовар, блюдо с пирожками и вазочки с вареньем, сидели моя дочь, дочь Якова Паклина Анфиса, а кроме того Владимир Ильич Ульянов собственной персоной. Домна хлопотала у печи, а честная компания была увлечена оживленной беседою.