Даниэль Клугер - Четвертая жертва сирени

Владимир молчал, глядя в сторону и мерно постукивая пальцами по крышке стола.

— Я ведь их не осуждаю, — продолжил я тоном ниже. — То есть, не в том смысле, что готов простить им убийство. Я к тому, что понятна мне эта черта — небрежение человеческой жизнью. Это от молодости. Знаете, молодые солдаты-новобранцы, когда попадают на поле боя, часто палят, не думая, в белый свет как в копеечку, в людей — тоже как в копеечку. От страха, а главное — от азарта! Но старый солдат — он стреляет только тогда, когда единственно необходимо. Вот и в штатской жизни то же. Молодежь ставит идеалы выше жизни человеческой. А мы, старики, знаете ли, наоборот. Так-то… — Я протяжно вздохнул, чувствуя, как горячая и вовсе не обыкновенная для меня речь забрала немалые силы. — По молодости многие к жизни и смерти легко относятся. И дело свое они выше бытия ставят. И своего бытия, и чужого!

— Да с чего вы это взяли? — Теперь уже и Владимир повысил голос, так что я даже начал опасаться — не разбудим ли мы Анну Ильиничну своим горячим спором. Мой молодой друг, видимо, подумал то же самое, потому что оглянулся на дверь и продолжил совсем тихо: — Ей-богу, Николай Афанасьевич, вы разве хоть с кем-нибудь из этих молодых людей знакомы? Хоть о каком-то их обществе знаете? Слыхали?

— А вот слыхал! — тоже тихо, но вместе с тем запальчиво ответил я. — Слыхал, Володя, слыхал! Выто молоды, вы знать не знаете, видать, а я помню. Помню такую организацию, которую, ежели не ошибаюсь, называли «Народная расправа»! Ишь! Расправа! Слово то какое душевредное…

— Это вы о нечаевцах говорите? — Ульянов прищурился. — Помнить я их, конечно, не помню — это ведь в семидесятом году случилось, а я в том году только родился. Но читать читал, как же.

— О них самых, о нечаевцах! Я-то хорошо помню, какие страсти они творили тогда! Как расправилась эта самая расправа — народная, поди ж ты! — со своим же собственным товарищем-студентом, Иваном Ивановым! Я тогда внимательным образом следил за всем, что писали газеты. И помню, как один из убийц, Петр Успенский — даже имя его запомнил, да! — как этот самый Успенский объяснял судьям, что он, дескать, потому в смертоубийстве участвовал, что считал справедливым лишить жизни одного человека, ежели это послужит спасению двадцати. Вот ведь как! Ну? Что скажете на это?

— А то и скажу! — Владимир тоже повысил немного голос. — То и скажу, что всякое бывает! Иной раз это замечание и справедливо. Уверяю вас, Николай Афанасьевич, в определенных условиях вы и сами с этим согласитесь!

— Бог с вами! — воскликнул я. — Чтоб я… чтоб как Нечаев… чтобы как… — Тут я замолчал, вовремя сообразив, что продолжать этот разговор будет значительно неуместно — я едва не заговорил о «Народной воле», организации цареубийц. А там бурное течение спора вынесло бы меня и на трагедию семьи Ульяновых.

Владимир тоже это понял. Он порывисто поднялся с места и подошел к окну.

— Знаю, о чем хотите вы сказать, — заговорил он, не оборачиваясь. — Как бы это выразить… В отличие от вас, Николай Афанасьевич, я не считаю все общества, деятельность которых укрыта от посторонних глаз, вредными и опасными. Нет-нет, зачастую их считают опасными власти предержащие, вот от нихто, от предержащих, и укрываются. Ну да, впрочем, спор наш имеет теоретический характер. — Владимир отвернулся от окна и присел на подоконник. — Даже если предположить, что мы с вами столкнулись с тайной организацией, — с чего вы взяли, что она имеет политические цели и намерения?

— А какие же еще? — искренне удивился я. — Ведь не в горелки, чай, они играют! Карбонарии, вроде народных расправников.

— Ну уж коли вы снова заговорили о нечаевцах, так вспомните: они ведь убили всего лишь одного человека, из своей же группы, и убили, не маскируя этого убийства болезнью. А пошли на кровавое дело по той причине, что сочли этого человека провокатором, предателем.

— И что же? — упрямо повторил я. — Все равно. Сами же говорили: цветы, тайные знаки. Именно что тайные знаки! Язык, так сказать, заговорщиков! Их тайнопись! — Тут я вспомнил про листок с опечатками, вырезанный из книги «Цари биржи», и мне стало совсем худо. — Господи… — сказал я севшим голосом. — Господи, Володя, а ну как заманили Аленушку в тайное общество? А ну как послание, вами обнаруженное, вовсе не нам адресовано? Вдруг адресовано оно заговорщикам — мол, помогите, дескать, попала в беду? Ведь, может быть, мы потому и не понимаем смысла этого послания, что применен здесь тот особый язык, который это тайное общество использует для своих дел?