Даниэль Клугер - Четвертая жертва сирени

— Так. — Я кивнул, опять удивляясь перемене курса разговора и не понимая, к чему клонит Владимир.

— Весь прошедший вечер мы искали в этом списке тайнопись. Так?

— Так, — повторил я.

— То-то и оно, что так! Да откуда же там возьмется тайнопись?! — Владимир всплеснул руками. — При всех неправильных нумерациях, отчеркиваниях и галочках. Ну какая тайнопись могла быть использована Еленой Николаевной? Где она научилась писать шифрами?

— Что же в таком случае означает этот лист, столь тщательно запрятанный в портрете Чернышевского? — спросил я растерянно.

Владимир вздохнул, перебрал несколько бумаг и вдруг ошеломленно осмотрел стол. Даже потряс головой. Видно, он что-то хотел найти среди своих записей, да так и не нашел.

— Это, конечно, послание, — пробормотал Ульянов. — Только не секретная записка, а… Думаю, это послание мне. То есть, вам — и мне с вами вместе.

— Но разве не об этом вы только что толковали? И не об этом ли я вам когда-то уже говорил? — удивился я.

— Разумно ли предположить, что Елена Николаевна рассчитывала только на помощь с вашей стороны? — спросил Владимир, не отвечая на мои вопросы.

— Боюсь, что да. — Я не смог удержаться от тяжелого вздоха, тяжелого и прерывистого — лихорадка все еще продолжала меня бить.

— Именно. Она могла думать, что ее муж только вам позволит осмотреть комнату. — Владимир откинулся на спинку стула и долгим взглядом посмотрел на меня. — Разумно было бы с ее стороны предположить, что вы обратитесь за помощью ко мне? Полагаю, да. Так вот: эта страница и была ее посланием. И, скорее всего, посланием ко мне. Но даже если предположить, что Елена Николаевна каким-то образом освоила некую систему тайнописи, разве стала бы она пользоваться ею, если адресат — я ли, вы ли, неважно — ею не владеет? Чтобы вести переписку по-китайски, корреспонденту мало знать китайский язык. Надобно, чтобы и адресат понимал иероглифы, верно?

Его слова были справедливы. Но что же в таком случае означала вырезанная из книги страница?

— Мне почему-то кажется, — сказал Владимир, — что все эти нумерации, птички, пометки не имеют ровным счетом никакого значения. Попытаемся представить себе состояние Елены Николаевны в тот момент. Она поняла, что ее обвиняют в ужасном преступлении, и принимает решение скрыться. Причем она должна сделать это как можно быстрее. Времени у нее совсем немного. Уж, во всяком случае, времени явно не хватает для того, чтобы придумать целую систему условных знаков, да еще понятных мне или вам. Тем не менее Елена Николаевна аккуратно вырезает из книги страницу, складывает ее и засовывает за рамку портрета Николая Гавриловича Чернышевского, писателя, чья книга в ее представлении связана и с вами, и со мною. Со мною — потому что от меня она ее получила. С вами — потому что, как я хорошо помню, именно из-за этого романа между вами впервые случилась серьезная размолвка. Далее. Даже если бы вы нашли эту страницу, придя в квартиру Пересветовых без меня, место, где вы ее, смею надеяться, обнаружили бы, — портрет! — напомнило бы вам обо мне. Так? Так. Во всяком случае, Елена Николаевна могла на это надеяться.

Владимир замолчал. Встал из-за стола. Походил по комнате.

— Теперь же попытаемся ответить на вопрос: что этой запиской она хотела сказать мне? — сказал он после долгой паузы. — Что-то такое, что я должен был бы понять сразу — а я не понял, потому и дурак! — никто же другой этого понять не в состоянии… — Владимир вытащил из-под бумаг на столе «Царей биржи» — книгу, ставшую для нас уже едва ли не скрижалью. — Что-то такое… такое…

— Что же? — нетерпеливо спросил я.

— Я купил этот роман в книжной лавке Ильина, — медленно произнес Ульянов. — Весной. Получил его из рук Елены Николаевны. И я полагаю, что ваша дочь, продавшая мне книгу, этой самой страничкой пытается напомнить о чем-то, что произошло в момент свершения сего действия… А может, и о самом моменте… О чем-то, что может пролить свет на то, куда отправилась Елена Николаевна, пустившись в бегство… Момент… Момент… Когда же это было? Точно помню, что в марте, в середине месяца. Уж не пятнадцатого ли, на Александров день?

Может, и пятнадцатого. Александров день… Александров день… Нет, что-то не складывается…

Владимир положил книгу на стол и повернулся ко мне.

— Вот так, Николай Афанасьевич. Если мне удастся вспомнить, что же произошло в тот день в момент покупки этой книги, мы найдем вашу дочь.

Я посмотрел в окно. Ночь кончилась. Вставало солнце.