Николай Спасский - Проклятие Гоголя

Аметистов – хотя это было его ненастоящее имя – чувствовал себя отвратительно. Смерть Сталина разбередила старые раны. Аметистов отвоевал целиком и Первую, и Вторую мировую. Жизнь посвятил делу Ленина-Сталина – по убеждению, но с горьким привкусом знания. Он преданно служил режиму, помня и о массовом истреблении офицерства, и об унижениях церкви, о голодоморе. По крови, по образованию, по воспитанию он был из дворян.

Тогда, в 1920-м, и сейчас, тридцать с лишним лет спустя, Аметистов считал, что для России социализм – самая эффективная социально-политическая система. С этой верой он расстреливал, участвовал в подготовке убийства Троцкого, гнил в болотах с партизанами в Бразилии, передавал деньги Зорге в Японию, организовывал антибританское подполье в иранском Азербайджане. Когда-то под красными знаменами собиралось все самое яркое, талантливое. Сейчас из «первого призыва» в живых оставались единицы. Захлестывала волна серости.

Аметистов непроизвольно проводил взглядом пробирающуюся между столиками даму. Средних лет, но еще в соку, с формами. Разведчик себя одернул.

Аметистов не мыслил себя вне Родины. Ему предстояло вернуться домой после долгих и долгих лет отсутствия. Таких людей, как он, советская власть использовала с опаской: пока они были действительно нужны, и он отдавал себе отчет, что если его не посадят, что вполне вероятно, то пошлют в какое-нибудь провинциальное военное училище преподавать английский или немецкий язык. Он бы предпочел немецкий. Как-никак он окончил Гейдельбергский университет. Германия для него – это первые друзья, первая любовь, первые предательства, первые разочарования. Это Шиллер, Гофман.

Нет, он был готов к тому, чтобы пойти преподавать, поехать в провинцию, перешить дожидавшийся его мундир в штатский костюм, самому его отглаживать, вечерами в одиночестве пить водку и перечитывать немецкую классику. Может быть, это и было бы его счастьем…

Аметистов медленно потягивал «Четыре розы». Нет, он не спивался. Слишком сильна самодисциплина, хотя выпить он любил. Привычки свои не менял. В послевоенные годы в западных зонах оккупированной Германии пристрастился к бурбону. Мужской напиток.

Обвел взглядом зал.

За соседним столиком дородный, всем довольный американец в рясе католического священника с видом знатока угощал знакомых, похоже из Чикаго. Судя по акценту. До Аметистова долетал бессвязный разговор. Прислушиваться не хотелось. Слишком глупо.

– Сейчас Айк покажет Европе, как себя вести. Второй раз мы их из дерьма вытаскивать не будем. До чего дожили! Эти суки-коммунисты настолько обнаглели!

– Все не так просто! Вы здесь поживите. Без десяти взяток вы ни одной бумаги не получите. При Муссолини было лучше. Хоть порядок был.

Аметистов до сих пор не решил, как ему построить разговор с Греминым. Он его ни разу не видел, но читал личное дело. Вырос тот во Франции, учился в Сорбонне, дворянского происхождения, православный. Сын профессиональных разведчиков, которые почему-то выжили в страшной мясорубке и вернулись в СССР. Еще несколько лет назад он подумал бы: «Молодцы, что вернулись. Даже если в лагеря». Сейчас он сомневался.

При всей усталости Аметистову было небезразлично, что станет с Россией. Таких людей, как молодой Гремин, требовалось сохранить любой ценой: они давали шанс на возрождение нормальной страны и нормальной жизни. Когда поколение Аметистова будет окончательно добито.

Аметистов, насколько от него зависело, отвел кандидатуру Гремина от главного задания. Хотя успех сулил тому блестящую карьеру. Как профессионал Аметистов знал, что, скорее всего, операцию отменят в последний момент, и тогда участники группы в обязательном порядке будут подлежать уничтожению. Однако он не мог сказать Гремину правду о его настоящей роли.

Аметистов обратил внимание на молодого человека. Метр семьдесят четыре – семьдесят пять. Можно сказать, хрупкого телосложения, если бы не мощные плечи и крепкие руки, прорисовывавшиеся под недорогим костюмом. Нос чуть с горбинкой. Серо-голубые, открытые, не наглые глаза. Светло-каштановые непокорные волосы. Открытая мальчишеская улыбка. Заметив лежащую на столике Аметистова «Монд», он остановился и на безупречном французском, с парижским акцентом произнес:

– Приятно увидеть соотечественника!

– Садитесь, я никого не жду и еще не заказывал.

Французский Аметистова был постаромоднее. Так мог говорить и француз, выросший за границей, и иностранец, выросший во Франции.