Михаил Серегин - Воля под наркозом

Катя металась по квартире не в силах успокоиться или на что-нибудь отвлечься. Обычно она доверяла своей интуиции, потому что внутренний голос обычно советовал ей дельные вещи, заблаговременно предупреждал об опасности и помогал выбрать из нескольких вариантов решения самый оптимальный.

Когда все единодушно склонялись к выводу, что неизвестно откуда вынырнувший Ладыгин – лицо совершенно случайное и безвредное, внутренний голос ей шепнул, что доктор объявился не просто так. Об том же свидетельствовала и мелкая ложь Ладыгина то в том, то в ином вопросе. Что это? Патологическая привычка приврать, сделать заначку от жены, приукрасить свои достижения и поднять значимость собственной персоны? Или хитрый, хорошо продуманный ход? Если доктора открыто уличить во лжи, которая и не ложь, собственно, а так, здесь промолчал, там недоговорил, то сразу станет понятно, что к нему проявляется повышенный интерес.

Просто так, как говаривал мудрый Воланд Булгакова, «и кирпич на голову не свалится». Да и не был Ладыгин никогда женат, так что поднатореть в бытовом мелком вранье шансов у него, по сравнению с другими, более несчастливыми собратьями, было немного. Разве что в детстве научился, пока изворачивался в душеспасительных беседах с дотошной мамашей.

Давить на Ладыгина, открыто расспрашивать его о Колесове Катя не решалась по тем же причинам. Опасалась спугнуть, выдать свой повышенный интерес к Михаилу.

А интерес ее к данной персоне был более чем повышенный. И возник он не вчера и даже не после того, как Колесов «уехал в отпуск», а гораздо раньше. Колесов был не просто сногсшибательный самец, а к тому же умница и джентльмен. Вот только ум его, кроме как профессиональные сферы, никаких других областей жизни не затрагивал. Иначе как могло получиться, что ее, Катю, Колесов упорно игнорировал?

Возможно, именно последнее обстоятельство, а вовсе не достоинства Колесова, способствовало тому, что Катя втайне сходила с ума по этому очаровательному шкафу с профессорскими мозгами.

В мужчинах Катя разбиралась и обращаться с ними умела. Положа руку на сердце следовало признать, что это был едва ли не единственный, по крайней мере самый ценный, Катин талант. Открылся он давно, Кате на тот момент еще и пятнадцати не стукнуло. Юный возраст для девушки помехой не был, потому что в пятнадцать она уже обладала всеми необходимыми округлостями, а также знаниями, которые почерпнула из соответствующих книг, журналов, девчоночьих сплетен и собственного небольшого опыта. Собственно, опыт ограничивался поцелуями, умелыми ласками зрелых мужчин – более юных поклонников девушка отшивала сразу же за полной ненадобностью – и искусными попытками приобщить ее к любовным утехам в полном объеме.

Катя до поры до времени ловко противостояла всем ухищрениям на этот счет. Но делала это так мастерски, что самолюбие жаждущих ее прекрасного тела сердцеедов не страдало, от себя девушка их не отталкивала, а, напротив, привязывала еще сильнее. Причиной же ее сопротивления настойчивым ласкам являлся отнюдь не страх потерять девственность или совершить что-то предосудительное. Просто Катя никак не могла решить, а надо ли ей все это и что, кроме сомнительного удовольствия, лично она, Катя, будет при этом иметь.

Решающим фактором, склонившим Катю к решению вступить во взрослую жизнь, явилась очередная дущераздирающая сцена дома, представшая перед ее глазами одним осенним вечером. В тот день мать, пахавшая на трех работах, чтобы хорошо кормить и прилично одевать подрастающую дочку, «свет в окошке», получила жалкую зарплату. А вечером, вместо того чтобы готовить ужин, сидела несколько часов кряду за столом, раскладывая купюры в тощие кучки и так и этак.

Катин отец болтался неизвестно где, помощи от него ждать не приходилось, а зима уже наступала на пятки и времени для раздумий не оставляла. «Ненаглядной кровинушке» же срочно требовались новые зимние сапожки, да и шапочку уже сменить пора было на что-то более новое, но потрепанные купюры от многократного перетасовывания за кухонным столом ни за что не желали увеличиваться ни в количестве, ни в достоинстве.

Вот тогда-то Катя, голодная и замерзшая, потому что холод на улице был поистине собачий, а пальто на тонкой подстежке удерживать тепло никак не желало, и приняла судьбоносное для себя, матери и, как впоследствии выяснилось, для многих важных людей решение. Забросив в угол модную сумку, набитую тетрадками, учебниками и косметикой, она подошла к столу, сгребла мятые «трешки» и «пятерки» в сторону, обняла мать за плечи и спокойно, даже с холодком, сказала: