Николай Еремеев-Высочин: РАМ-РАМ

Я произвел все эти несложные расчеты после ужина, сидя в кресле первого класса «аэробуса» Люфтганзы с бокалом «Шато-Фижак» 2003 года. Учитывая стоимость билета, на вине немцы экономили — или плохо в нем разбирались. Ну, ладно, я придираюсь!

Почему я поспешил улететь из Индии? Мне же нужен был — как это теперь говорят — отходняк. Могли бы поужинать с Лешкой и Машей, а дальше у меня вообще был замечательный выбор. Может, я от него и бежал — чтобы не выбирать?

Да нет! Я люблю так играть мыслями сам с собой, но на самом деле я знал. Я бежал не от , а к.

Я натянул на себя плед под самое горло, вытянул ноги на специальной выдвижной подставке для нижних конечностей — в чем-то первый класс себя оправдывает — и закрыл глаза. Хотя спать мне не хотелось.

Человек не помнит своего рождения. Я помнил. Я вернулся к жизни в двадцать семь лет, и второй раз родили меня две женщины — Пэгги и Джессика.

После того кризисного Дня Благодарения в Хайаннис-Порте я стал заново открывать мир. Один момент я хорошо помню. Я шел в сторону Челси по 8-й Авеню. Под ней проходит линия метро, поэтому там, у края тротуара, вмонтированы вентиляционные решетки. Я раньше их никогда не замечал, а в то декабрьское утро вдруг обнаружил их существование. День был холодным, а над ними, вдруг почувствовал я, было тепло. И еще: дымок от жаровни продавца каштанов, мимо которого я только что прошел, перебил поднимающийся от решеток запах сырой котельной. Самые животные из наших органов чувств во мне уже проснулись.

Ко мне вернулись и вкусовые ощущения. Я с удивлением обнаружил, что от американской еды — всех этих бургеров, пончиков, хот-догов — меня, на самом деле, тошнит. Китайские блюда, которые я покупал практически каждый день, потому что ресторанчик с продажей навынос был в соседнем доме, оказались неожиданно острыми и вкусными. Попкорн — я им питался, когда не было желания выйти из дома, — как выяснилось, был безвкусным, как вата.

Еще мне захотелось звуков. Слушать кубинскую музыку, с которой у меня были связаны Рита с детьми и Сакс, я пока еще был не готов. Но теперь я купил кассетный магнитофон Philips и коробками брал у Эда кассеты с рок-музыкой шестидесятых. Он ее обожал, а мне она напоминала московские семидесятые, когда мы открыли для себя этот не запрещенный, но малодоступный пласт культуры того времени, в которое мы жили.

Я обнаружил также, что экскурсии с Эдом по Манхэттену не оставили в моей памяти ничего. Однако глаза теперь требовали пищи, и я стал — то с Эдом, то один — охотно гулять по старым местам, открывая то, что, оказывается, все время было вокруг меня.

И, самое главное, люди перестали быть персонажами из кинофильмов. С ними можно было пошутить, хороших знакомых было приятно похлопать по плечу. Люди толкались в метро, делились своими мыслями, улыбались вам. Как та некрасивая, но очень славная молоденькая официантка в кафе напротив библиотеки, которая, оказывается, училась на флейтистку. Теперь я говорил ей: «Привет, Фло!», и она откликалась: «Как дела, Пако?»

Так я впервые увидел и Джессику, когда она через неделю приехала в Нью-Йорк. Я уже не отказывался, когда Эд предложил мне поужинать вместе у него дома. Помню, как у меня в памяти застревает масса бесполезных вещей, он собирался приготовить спагетти маринара, и я принес плетеную бутыль кьянти. Принес напрасно: Джессика, как и Эд, в рот не брала спиртного.

Но при встрече Джессика вдруг по-дружески обняла меня и расцеловала в щеки — на автовокзале в Хайаннисе мы еще прощались за руку. Я сразу понял, что Пэгги рассказала ей про меня. Я не возражал.

Мы ужинали, о чем-то болтали, из колонок тихонько доносилась труба Майлза Дэвиса, а глаза мои, как намагниченные, то и дело поворачивали голову к Джессике. Ей было восемнадцать, у нее были глубокие, искрящиеся синие глаза, рыжие курчавые волосы и усыпанный веснушками, чуть вздернутый нос. Она была живая без тени кокетства, умная без налета ученой зауми, сложная внутри и простая в общении. Она — теперь я это увидел — была лучше всех. Но Джессика была девушкой моего лучшего и единственного здесь друга. Она была табу.

Потом мы с Эдом пошли провожать ее на Пенсильванский вокзал — Джессика возвращалась в Бостон. Конечно, после ужина, внизу у дома Эда я хотел оставить их наедине, но Джессика поймала мою руку и потянула меня в свою сторону. Эд — добрая душа! — горячо принялся уговаривать меня пойти с ними. Бедный Эд!

На перроне Джессика поцеловала Эда в губы, меня — в щеки и запрыгнула в вагон. Войдя в купе, она открыла окно и высунулась к нам. Она сияла: глаза ее блестели, она то и дело отбрасывала назад от шеи свою рыжую шевелюру, смеялась, что-то говорила, опять смеялась. В ней не было и тени грусти по поводу расставания с любимым. Перед ней была долгая и яркая жизнь, и она это знала. Мне вдруг впервые с той январской пятницы в Сан-Франциско тоже захотелось жить. Пэгги вернула мне ощущение, что я живу. Теперь Джессика заставила меня почувствовать, как я хочу жить! Но она была табу.