Никита Филатов - Огненный лис

Вот только высокий, увитый колючей проволокой забор, да ещё эта мерзкая дура-ворона, рассевшаяся на узловатой ветке дерева, немного портили общее впечатление от пейзажа.

Кыш-ш! Кыш, подлюга! - прикрикнул на птицу Павлик и ткнул пальцем в стекло.

Но крупная, разжиревшая на пищевых отходах больницы ворона даже не взглянула в его сторону. Зачем? Какой смымсл? Что, собственно, может ей сделать этот придурошный алкоголик, демонстрирующий миру свою глупую, небритую физиономию сквозь зарешеченное окно?

Опорожнившись, ворона широко раскрыла массивный, костистый клюв и безбожно обкаркала больного Ройтмана с ног до головы.

Ух, ну ты и подлюга! Смерть мою накликать хочешь? - Разъяренный Павел высунул язык и показал вороне сквозь решетки сразу два кукиша:

Вот тебе! Вот! Не дождешься, накося - выкуси!

Вместо ответа ворона презрительно усмехнулась и выставила на всеобщее обозрение свой общипанный, черный зад.

Ах, ты так! - Не на шутку обиделся Ройтман. - Ну, я тебе сейчас устрою... я тебе сейчас такое устрою!

Павел бросился на пол, по-пластунски преодолел пустой коридор - и оказался в палате.

Стой, кто идет? - Сосед Ройтмана ухватил на перевес кусок швабры.

Тихо, приятель... тихо. Свои.

Это понятно. Кто именно?

Адольф Иванович Гитлер. Из дивизии СС "Галичина".

Сосед в ужасе отшвырнул от себя швабру и ловко юркнул под кровать:

Граждане, воздушная тревога!

Но больной Ройтман уже шарил под своим матрасом:

Сейчас, сейчас...

Внезапно из-под подушки на Павлика выскочил средних размеров крысенок. Самый обыкновенный, только вот, почему-то, с розовой поросячей мордочкой.

Ого, - удивился Ройтман. - Ты-то здесь откуда? Тебя же, Семен Игнатьевич, выписали.

Еще вчера выписали, сам видел.

Ах, оставьте, прапорщик, - сморщил мордочку собеседник. - Что мне дома делать?

Суматоха там одна. Возня мышиная

Ну, так шел бы в управление, на службу.

Придумал тоже! - Фыркнул Спиригайло. - Видал я твою службу и в фас, и в профиль!

Куда уж лучше здесь, в тишине, да в покое. Вдохновения всяческие тебя посещают, великий смыслжизни сам собой постигается...

Семен Игнатьевич Спиригайло, бывший начальник Ройтмана, тяжело вздохнул:

И в то же время бренность бытия душит. Душит, душит... Поневоле начинаешь ценить упущенное. Задумываться начинаешь, сколь много полезного можно было бы сделать для человечества - а память людская, глядишь, и сохранила бы имя мое в веках. Вот, послушай - стишки я давеча накропал:

В парке теней

Вновь объявлен изгой,

Рыжий туман

Отголосок грозы...

В парке теней

Не растут арбузы,

Лишь могилы одни

И волков жуткий вой.

Ишь ты, спохватился! - Хмыкнул Паша. - Тоже мне, рупор эпохи... Раньше надо было способности проявлять, да мозгами работать в нужном направлении. Недаром говорится: береги честь смолоду!

Оценить, как должно, - вздохнул Спиригайло, - пока не утрачено - не возможно. Есть ведь и такая народная мудрость: хорошая мысля приходит опосля! Все, в общем, свыше предопределено, и не нам исправлять.

Ну, ты загнул... Прямо, философ! По-твоему выходит, что если я твои бредни выслушиваю, это угодно Всевышнему?

Может, и так.

Ерунда! - отмахнулся Ройтман. - А вот надоест мне сейчас, да и прихлопну я твою поросячью морду табуретом? Изменю, так сказать, ход истории, а?

Не изменишь.

Почему это?

Потому что судьбы наши предначертаны там, наверху, - поднял мордочку Спиригайло.

- Провидение к ним равнодушно, рок неумолим, но изменению они не подлежат. А если в практическом смысле... Табурет-то к полу привинчен, наглухо.

Павлик недоверчиво покосился на своего бывшего, хотя и очень изменившегося, начальника, обернулся - и попробовал сдвинуть больничный табурет с места.

Правда...

Я же говорил. Смирись!

Опять ты меня обскакал, - посетовал на судьбу прапорщик. - Опять мозги запудрил.

Пятнадцать лет я у тебя на побегушках прислуживал, пятнадцать лет пытался хоть как-нибудь, хоть что-нибудь свое... ан, нет! Всякий раз ты опять при козырях оказывался.

А как же иначе Паша? Говорится же: ты начальник - я дурак, я начальник - ты дурак...

Больно умный ты! - Съязвил Ройтман. - Только я тогда никак в толк не возьму, отчего же тебя, такого умного, прирезали, как поросенка?

Это дело другое, - вздохнул покойный Семен Игнатьевич. - На чужое позарился, память друга старинного предал, сына его гонениям подвергал... вот и поплатился.

Насчет гонений... это ты про братца моего? Про Виктора?