Дик Фрэнсис - Перелом

— Если я возьму на работу вашего жокея, конюшни в любом случае лишаются будущего, — нарушил я затянувшуюся паузу.

Он пожал плечами.

— Возможно, у вас будут мелкие неприятности, но вы уцелеете.

— Я не могу принять вашего предложения, — сказал я. Он моргнул. Рука, державшая пистолет, дрогнула.

— Я вижу, — произнес он, — ты просто меня не понял. Я ведь говорил, что отпущу тебя при одном условии. — Его ровный, спокойный тон не оставлял сомнений в серьезности этого безумного разговора. — Оно заключается в том, что ты возьмешь жокея, которого я укажу, и при этом не будешь обращаться за помощью ни к кому, включая полицию. Если ты нарушишь это условие, я уничтожу конюшни. Но... — тут он заговорил медленнее, делая ударение на каждом слове, — если ты не согласен, тебе придется остаться здесь. Навсегда.

На это нечего было возразить.

— Ты меня понял? Я вздохнул.

— Да.

— Прекрасно.

— Помнится, кто-то сказал, что он — не мелкий жулик.

Ноздри его раздулись.

— Я — оператор.

— И убийца.

— Я убиваю только в том случае, когда жертва сама настаивает.

Я уставился на него. Он смеялся про себя над своей милой шуткой — это было хорошо заметно по чуть участившемуся дыханию и дрожи в уголках губ.

«Жертва, — решил я, — не будет настаивать. Пусть себе смеется, сколько влезет».

Я слегка передернул плечами, пытаясь унять боль. Он внимательно наблюдал за мной, но не произнес ни слова.

— Ну что же, — сказал я. — Кто он? Толстяк замялся.

— Ему восемнадцать лет, — ответил он.

— Восемнадцать!.. Он кивнул.

— Ты дашь ему лучших лошадей, а на скачки в дерби — Архангела.

Невозможно. Абсолютно невозможно. Я посмотрел на пистолет, покоящийся на великолепно сшитых брюках. И промолчал. Мне нечего было сказать.

— Завтра он придет в ваши конюшни. — В голосе толстяка слышалось удовлетворение победой. — Ты наймешь его. Пока у него небольшой опыт верховой езды. Потрудись исправить это упущение.

Неопытный наездник на Архангеле... просто смешно. Настолько смешно, что он похитил меня и угрожает убить, чтобы доказать серьезность своих намерений.

— Его зовут Алессандро Ривера. — На мгновение задумавшись, он добавил самое существенное:

— Это — мой сын.

Очнулся я на голом полу обшитого дубовыми панелями кабинета в Роули Лодж. Я лежал на животе. Одни неудобства. Ну и ночка!

Постепенно сознание прояснилось. Одеревеневшее тело, холод, путающиеся мысли — как после наркоза...

Наркоз...

Отправляясь в обратный путь, они любезно не стали бить меня по голове. Толстяк кивнул американцу, и тот, не доставая резиновой дубинки, быстро сделал мне укол в предплечье, после чего мы молча сидели примерно четверть часа, а затем я внезапно потерял сознание и абсолютно не помнил, как очутился дома.

Кряхтя и постанывая, я принялся себя ощупывать. Похоже, все было на месте и без видимых повреждений. Относительно, конечно, потому что, встав на ноги, я понял, что благоразумнее будет сесть в кресло. Я положил локти на стол, голову на руки и стал ждать.

Небо за окном посерело, предвещая приближение ненастного дня. Оконные стекла понизу покрылись корочкой льда. Я продрогло костей.

Мысли мои, казалось, тоже замерзли. Я помнил только, что именно сегодня меня должен осчастливить своим визитом Алессандро Ривера. «Может быть, — устало подумал я, — он унаследовал комплекцию отца, и тогда вопрос о его участии в скачках снимается сам собой. А если нет, с какой стати его папаша стрелял из пушек по воробьям? Почему не пошел обычным путем и не отдал сына в ученичество, как это принято у всех нормальных людей? Потому что он не нормален, потому что сын его не обычный ученик и потому что ни один нормальный ученик не помыслит начать свою карьеру скачками на фаворите в дерби».

Я задумался, как на моем месте повел бы себя отец, не лежи он на вытяжении со сложным переломом большой берцовой кости. Во всяком случае, он последовал бы за бандитами не сопротивляясь, с гордо поднятой головой. И тем не менее ему тоже пришлось бы решать, действительно ли толстяк намеревается уничтожить конюшни и каким образом он собирается выполнить эту угрозу.

Два вопроса, ответить на которые не представлялось возможным.

Я не мог рисковать чужими конюшнями. И лошадьми, стоящими шесть миллионов фунтов стерлингов. У меня были свои интересы в жизни, своя работа.

Я не мог переложить решение на плечи отца: он слишком плохо себя чувствовал, и я вообще не хотел ему рассказывать о происшедшем.