Владимир Кашин - Приговор приведен в исполнение

Я сама добилась приема у профессора, и он сделал операцию.

Опухоль оказалась небольшой, и Владимир стал быстро поправляться. Мне не понравилось, как кормят в больнице, и я каждый день носила ему обед из дому.

Через полтора месяца Владимира выписали. Но, странное дело, хотя опухоль удалили, взгляд у него остался таким же тусклым, как раньше. Наверно, не опухоль была тому причиной, а просто характер Владимира — замкнутый, угрюмый. Я подумала, что в жизни он кое-что повидал.

В день возвращения Владимира из больницы я устроила настоящий пир, и вскоре он уехал домой.

На майские праздники в этом году он снова приехал. Второго мая мы втроем отправились на дачу. День был солнечный, теплый, и мы расположились на лужайке, в молодой сосновой роще, выпили, закусили. Иван пил мало, а Владимир сильно опьянел.

Вечером того же дня вернулись в город. Иван сразу ушел, сказав, что у него срочное дело.

Мы остались вдвоем с Владимиром. Он бесцеремонно полез в буфет, достал графин с водкой и начал пить рюмку за рюмкой, не закусывая. Я сказала, что это ему повредит, но он на это не обратил внимания. С каждой рюмкой он все больше мрачнел. Глаза его налились кровью. Мне стало жутко.

«Вот пожалуюсь Ивану, что вы много пьете, он вас отругает», — пригрозила я.

«Какому Ивану? Коське? — пьяно ухмыльнулся Владимир. — Я с него еще в детстве шкуру спускал!»

«Какой еще Коська?» — переспросила я, подумав, что Владимир от водки стал уже заговариваться.

«Не Иван он! Константин! Понятно?»

«Нет, непонятно».

«Эх ты, дуреха!» — и Владимир налил себе еще.

Я попыталась забрать у него графин.

«Володя, вы хотя и родственник, но я не разрешаю…»

«Родственник! Двоюродный, — как-то странно хмыкнул Владимир. — Нашему забору двоюродный плетень. Родной брат он мне, понятно? Большой человек твой муж, а кровь у нас одна, — пьяно подмигнул он. — Так что ты, Нинка, золовка мне. И обижать меня не имеешь права».

«Какая же одна кровь, — возразила я, — вы же двоюродные».

«Родные!» — с пьяным упрямством повторил Владимир.

«А почему же тогда у вас фамилии разные? Он — Петров, а вы — Семенов».

«Петров! — оттопырил губы Владимир. — Такой он Петров, как я поп. Одной матери мы, одного отца, то бишь Семенова Матвея. Вот как!»

«Вы пьяны, Владимир, ложитесь спать».

«Я трезвый! — сказал он, пытаясь налить себе еще. — Я ее в войну ведрами глушил. А муж твой не Ванька, а Коська. Случился с ним в молодые годы случай, убил он сдуру бабу одну с пацаном, вот и пришлось шкуру-то сменить. В войну человек копейки не стоит, один чих — и на свете нет, одним больше, одним меньше — все равно. А в мирное время — дело другое».

Я окаменела, еще не все понимая, но уже чувствуя, что Владимир говорит правду.

А он, спохватившись, посмотрел на меня совсем трезвым, но каким-то очень тяжелым взглядом.

«Пьяный я, Нинка, давно водочки вволю не кушал, вот и треплюсь… Ты забудь, не говорил я тебе ничего, понятно?..»

«Нет, нет, — я словно очнулась. — Все говори! Только правду! Не скажешь сейчас — придет Иван, при нем скажешь!»

Владимир растерялся:

«Жена ты ему. И знать должна. Только не велел он тебе говорить».

Но в конце концов, слово за словом, рассказал он мне все. Родом они из Минска. В тридцать втором году отца их, Матвея Семенова, державшего заезжий двор на окраине города, раскулачили, и младший сын Костя подался в Москву. Шатался там по базарам, нашел себе дружков.

Однажды его компания решила ограбить стрелочницу, которая жила с сыном в железнодорожной будке. Стрелочницу и мальчика зарезали, но ничего не взяли, потому что женщина успела закричать и на крик прибежали люди.

Костиных друзей схватили, а он успел в ночной темноте вскочить на ходу в товарный вагон и скрыться.

Поехал в Запорожье. Несколько месяцев прятался там, а потом, подделав в паспорте фамилию и став вместо Семенова Соменовым, перебрался в Одессу. Работал в каменоломнях и все дрожал, что найдут его и там.

«В общежитии подружился с ровесником своим Петровым, — рассказывал Владимир. — Потом оба поехали в Крым. Костя подговорил какого-то урку убить Петрова. Шли ночью, вдоль моря, Костя и Петров. По пути присоединился к ним этот урка и убил Петрова железной трубой, а паспорт его отдал Косте. Так стал он Иваном Петровым. Понятно? Вот — знай да помалкивай! Ты с нами теперь в одной тележке, одной удавкой связана… А он тебе муж и красивую жизнь тебе делает».

Я была ни жива ни мертва. Сперва мысли мои заметались, как раненые птицы, потом все исчезло: и мысли, и чувства. Я даже плакать не могла. Слезы душили меня, но глаза оставались сухими.