Олег Игнатьев - Магия крови

Потянулись жуткие дни одиночества. Одиночества среди людей — умалишенных и здорового медперсонала. Мысли о работе как-то притупились, но тоска по дому, по жене и детям с каждым днем становилась мучительней. Иногда ему хотелось биться головой об стену.

После очередной встречи с врачом, вечно озабоченной чем-то Пампушкой, он обреченно понял, что в мире ее мыслей и переживаний он не занимает даже скромного места.

— Левушкин! — предостерегающе стучала она по столу авторучкой и не советовала добиваться встречи с Озадовский. — Назначу инсулин.

Это слово в психбольнице понимали все, вплоть до полных идиотов.

— Сколько раз вам говорить: профессор болен! И алкоголиками он не занимается: слишком вас много.

Климов усмехался. Злое слово зачастую изменяет людям сознание. Чтобы он не усмехался, назначали тазепам. Со временем он научился делать вид, что пьет лекарства, а сам выплевывал их при первой возможности. Мало того, он почти перестал есть. Его не отпускало подозрение, что и в еду подмешивают зелье. По крайней мере, чай, кисель, компот он исключил из рациона. Не демонстративно, нет, он понимал: начнут поить насильно, просто для себя решил не пить, и все. Обойдется водой из-под крана. Любая его попытка установить связь с внешним миром пресекалась, и пресекалась жестко. Письма брали, обещали передать по адресу и, по всей видимости, уничтожали. Ни на одно из них ответа он не получил. От всех его просьб отмахивались, как от заведомо пустой затеи, причем отмахивались с тем ожесточением, за которым угадывалась внутренняя несвобода и житейская задавленность. Казалось, люди спали на ходу.

В своем доказывании, что он не верблюд, Климов исчерпал и без того небогатый запас своего красноречия и однажды, мучительно борясь со сном, обреченно подумал, что сумасшествие — это как бельмо на глазу: все видят, как ты слепнешь. А засыпать он боялся из-за страха перед санитаркой Шевкопляс. Он был уверен, что не сегодня-завтра, в одну из глухих ночей, она разделается с ним. Вкатит сонному чего-нибудь покрепче, и адью! И поминай, как звали, а звали его здесь Левушкин Владимир Александрович, согласно записи в истории болезни. Был такой художник-оформитель, жалкий богомаз из сельского Дворца культуры. Бедный алкоголик. Судя по истории болезни, пил все, что льется и горит, вот и попал в конце концов в дурдом. Кто о нем заплачет, пожалеет? Умер, бедолага… сердечко подвело.

Никаких примет в истории болезни этого самого Левушкина не было. Ни роста, ни веса, ни цвета волос. Климов спрашивал. Диагноз один: делириум тременс. Белая горячка.

Лежа на кровати и борясь со сном, он часто вопрошал себя: а где же сейчас этот самый Левушкин, бедный алкоголик? Куда его спровадила коварнейшая Шевкопляс? Подумать только, как все ловко провернула! Подмена одного другим, хороший ход. Многие бы позавидовали изворотливости женского ума. Словно заранее готовилась.

Эта мысль показалась ему стоящей.

А что, если таким же образом она уже не единожды устраняла неугодных? Заманивала в психбольницу, а потом… Ему уже мерещилось черт знает что! И становилось жутко. Чем активнее он выступал против лечения, тем беспощаднее ломали его психику. Того гляди, отправят на электрошок, заколят сульфозином: в две руки, в две ноги, и лежишь пластом. И называют этот способ «квадратно-гнездовым». Спасибо, инсулин пока не назначали, а это, черт возьми, дубина для мозгов. Еще чуть-чуть, и он начнет писать послания Володьке Оболенцеву, которого он знать не знает, но который то и дело бередит его сознание во сне: грозит ножом, Иеронимом Босхом и с похмелья плачет над судьбой. Попытка выкрасть ключ от входной двери закончилась провалом. Напрасно он вынашивал свой план, следил за персоналом. Не удалось. Ключ он свистнул в процедурной, думал отпереть им отделенческую дверь, но медсестра, блондинка с водянистыми глазами, вовремя хватилась. Климова раздели догола, ударили коленом в пах, навешали затрещин и, выкручивая уши, отобрали ключ. В его истории болезни появился дополнительный диагноз: клептомания. Бессмысленное воровство.

После этой неудачи, которая ни к чему хорошему не привела, им на какое-то время овладело полнейшее равнодушие. Именно здесь, в тихом аду психиатрической лечебницы, он начал понимать, что, может быть, самой характерной его чертой было стремление всегда и во всем рассчитывать на свои силы. Сознавая это, он уже не сомневался, что является человеком строгих правил, жалким педантом, но, считая это качество проявлением серой заурядности, все еще не хотел признавать за собой эту особенность.