Елена Арсеньева - Рецепт Екатерины Медичи

Урсула, одобрительно наблюдавшая за сборами, торопливо опрыскивает себя и подругу столь не любимой Марикой «Шанелью», привезенной одним из кавалеров Урсулы все из того же Парижа, — и девушки поспешно выходят из дому, стараясь не думать о своих опухших от слез глазах и о причинах этих слез. Они надеются, что по пути отеки спадут, а если нет — ну что ж, значит, глаза будут вот такие, опухшие. Вечеринка, конечно, уже началась, следует поспешить, потому что возвращаться нужно до комендантского часа. На самом деле времени не так уж много!

И вот они на Савиньиплац. Хозяйка открывает дверь, целуется с Урсулой, которую хорошо знает, целуется с Марикой, с которой ее только что познакомила Урсула, и с нескрываемым волнением смотрит на их руки. У Марики нет ничего, кроме маленькой сумочки. Но у Урсулы сумка побольше, в ней лежит что-то весомое, упакованное в бумагу. Урсула разворачивает бумагу — это бутылка вермута!

Ада пылко целует подругу вновь:

— Ты не представляешь, какое счастье! Моя тетушка добралась до вина, которое я готовила для вечеринки, и выдула целую бутылку! А кроме того, успела приложиться к коньяку. Я страшно боялась, что нам не хватит, даже думала, что придется сливать все оставшееся вместе, чтобы выглядело повнушительней. Но, к счастью, все гости оказались так любезны, каждый с собой что-нибудь несет…

Марика совсем забыла за своими горестями об этом законе, уже давно установившемся почти на всех вечеринках. Вроде бы неловко тащить в гости продукты и выпивку, но… это война, как говорят французы.

Любезных гостей довольно много. Среди них несколько офицеров в форме с какими-то странно напряженными лицами — сразу видно, они недавно вернулись с Восточного фронта, смотрят на окружающих недоверчиво и как будто вот-вот примутся проверять документы, выискивая переодетых партизан.

Но в основном публика самая светская. Женщины — из числа тех, которые даже во время воздушной тревоги думают в первую очередь о том, ровно ли у них накрашены губы и в тон ли платью шляпка, то есть родные сестры Марики и Урсулы. Их болтовня вертится вокруг новых товаров, которые выставлены на витринах «Кадэвэ», крупнейшего берлинского универмага, который все называют только этой аббревиатурой и никто не называет полным именем, Kaufhaus des Westens, «Торговый дом Запада». Марика немедленно узнает, что только в «Кадэвэ» следует отоваривать промтоварные карточки, а не ходить по маленьким лавкам, где ничего толкового нет. Если не полениться взобраться в «Кадэвэ» на четвертый этаж, то по талонам на белье можно купить сколько угодно пар чулок! Вслед за тем разговор заходит о парижских моделях, выставленных на третьем этаже все того же «Кадэвэ», и Марика, у которой в последнее время при одном упоминании о Париже начинаются сердечные спазмы, переходит от дамской компании к мужской.

Впрочем, она не вполне мужская — в центре ее стоит маленькая худенькая женщина с изможденным некрасивым лицом. Только глаза необычайно хороши: черные, матовые, без блеска, словно бы затуманенные.

— Это и есть Анне Краус, — бормочет Урсула, появляясь рядом с Марикой с двумя бокалами в руках. Из одного отпивает сама, другой протягивает Марике.

— Пей, только не падай, — предупреждает она. — Вина в конце концов оказалось мало, и Ада слила-таки вместе все, что только ни принесли. Даже не знаю, что это. Я видела, как она выливала в ведерко для шампанского наш вермут, бенедиктин, остатки коньяка, шнапс, шампанское, две бутылки белого вина… Гремучая смесь, но очень вкусно!

Марика машинально делает глоток. Вкусно?! Да у нее в горле моментально начинается пожар! Ада и ее не в меру пухленькая тетушка, ставшая причиной стольких треволнений хозяйки, разносят вино по гостям. Марика быстро ставит чуть пригубленный бокал на поднос, и он тотчас оказывается передан кому-то другому: выпивки и посуды не хватает.

Анне Краус с улыбкой отказывается от предложенного ей бокала.

— Наверное, ей нельзя, — бормочет Урсула. — Могут пострадать ее способности. Кстати, говорят, она родом из Браунау, как и наш Blutsauger.

— Наш кровопийца? — не понимает Марика. — Кого ты имеешь в виду?

— Того, — загадочно отвечает Урсула, — кого мы еще недавно именовали Baumeister, зодчий.

А, понятно. Баумейстером называли фюрера. Теперь называют блутзаугером. Ну что ж, sic transit gloria mundi! [38] Так проходит мирская слава (лат.) .

— Браунау, я слышала, вообще рассадник медиумов, — поясняет Урсула. — Согласись, что наш идол, который внешне ничего собой не представляет, с этой его нелепой челкой, которую его фотограф Гофман скопировал у какого-то румына, дирижера модного оркестра, наш фюрер, с этими его усиками, вдобавок вечно прикрывающий ладонями причинное место, приобретает непонятную власть над толпой, стоит ему только заговорить. Его речи воспламеняют толпу, словно факел! Он входит в транс сам и умеет вводить в него других. Мы его ненавидим, но мы внимаем ему с экстатическим восторгом! Думаю, все антифашисты просто совершенно лишены энергетической восприимчивости, только поэтому они могут противостоять его напору транслировать энергию идеи, как и полагается «медиуму», «медиатору».