Михаил Березин - Траншея

– Я все сделаю и заплачу деньги, ружью вообще незачем стрелять.

– А Станиславский был другого мнения…

Внезапно Витьку нечем стало дышать. Словно на голову набросили целлофановый кулек.

– Ты просто не видел, как я работаю! – с трудом вытолкнул он из себя.

Сигизмунд рассмеялся, показывая ровные белые зубы.

– Между прочим, я любуюсь тобой уже целый час! Роешь ты, словно ошпаренный таракан. Художественно роешь, даже не хотелось мешать. Но для того, чтобы успеть вовремя, тебе нужно взорвать хотя бы половину дома.

– Обойдусь и так! – хрипло выкрикнул Витек и закашлялся.

– Обойдешься… – Сигизмунд скривил губы. – Да ты завтра копыта отбросишь. Когда ты начал?

– Шесть дней назад.

Последовало молниеносное движение, Сигизмунд схватил Витька за грязные патлы и притянул к себе.

– Никогда не ври мне, понял?

– Я и не вру, – дрогнул Витек. – Можешь спросить у Пауля.

– Что еще за Пауль?

– Хозяин дома.

– Ладно. – Сигизмунд отпустил Витька и тот брякнулся на колени. – И он действительно обещал тебе тысячу марок?

– Да. Правда, он мог нанять экскаватор, я еще удивился. Но он обещал.

– Козел! – осклабился Сигизмунд. – В канаве тебе и место. Конечно, он мог бы нанять экскаватор, но стоило бы это ему подороже.

– Может быть и козел, – согласился Витек, – только мне непонятно, как из-за тысячи долларов можно угробить человека? У твоего друга что, на жизнь не хватает?

– Нет, ты – не козел, – покачал головой Сигизмунд. – Ты – мудак. Конечно, ему наплевать на эту конкретную тысячу. Но таких, как твой братец, у него сотни. И все должны знать, чем чревато невозвращение денег в срок.

– Значит, показательный процесс?

– Слушай, ты! – заорал Сигизмунд. – Твой братец – ублюдок! Привыкли, бля, строить из себя невинных овечек, жертв обстоятельств. Вы должны четко понять, что все ваши проблемы – именно ваши проблемы, и ничьи больше. Решил – тебе считается, не решил – получи пулю в лоб. Когда придет время, я снова приеду, чтобы кассировать долг. Если будет что кассировать. Если же нет…

Не договорив, он щелчком послал окурок в траншею и уселся в серебристый "Вольво". А Витек пополз назад к титановой лопате.

И Сигизмунд тут же пропал, растворился, исчез из памяти, поскольку у задней стены дома грунт оказался еще дерьмовее. Пришлось взяться за кирку. В памяти всплыл какой-то старый мексиканский фильм, в котором длинная цепь каторжников, растянувшись вдоль дороги, орудовала мотыгами. Витек опускал кирку и рядом тысячи каторжников опускали свои мотыги. Граммофон заело и он выплевывал все одну и ту же песню:

"Дороги вы, дороги, желанья сожжены,

и нет у меня ни Бога, ни черта, ни жены,

чужим остался запад, восток – не мой восток,

а за спиною запах пылающих мостов…"

Экскаватор тоже принялся барахлить. У него ныли конечности, а в пояснице, порой, зарождался сильный болевой протест. Витька, правда, это не очень волновало, поскольку он всеми силами стремился не отстать от мексиканцев. Иначе Лещинская и Тарасова уйдут с этими грязными потными каторжниками. А Гизела опять сложила губы неправильным параллелограммом и заявила, что Витек намного более потный и грязный, чем эти мексиканцы.

"Цепляет амулеты оставшимся страна,

и к черту эполеты, и стерты имена,

а мы уходим рано, запутавшись в долгах,

с улыбкой Дартаньяна, в ковбойских сапогах…"

В отместку он снова угнал белый "Мерседес", а Пауль остался с мексиканцами. Гизела вышла из "Мерседеса", легла на траву и сказала: "Давай", и Витек принялся выкапывать в ней траншею. Хрясь, кости ее тоже напоминал кости мамонта. Потом лопата уткнулась во что-то твердое, и к Витьку мигом подпорхнул заинтересованный Гимлер. Витек поднажал, и с сундука слетела крышка. "Алмазы! – прокукарекал Гимлер. – Копи царя Соломона!" Рядом сгрудились мексиканцы, и Витьку пришлось накрыть сундук вместе с Гизелой своим телом.

"И миражем в пустыне сраженный наповал,

иду как по трясине по чьим-то головам,

иду, как старый мальчик, куда глаза глядят,

я вовсе не обманщик…

я вовсе не обманщик…

я вовсе не обманщик…"

Граммофон окончательно заело. Витек бегал вокруг дома и пытался понять, куда же подевался целый день. Еще в самом начале он разбил весь периметр на четырнадцать одинаковых частей. И каждый день, во что бы то ни стало, справлялся с нормой. Но день, тем не менее, куда-то испарился. Может быть он провалялся на топчане целые сутки кряду? Проклятый Гимлер! Не разбудил! Только попадись мне в руки, оставлю без перьев! Пусть все полюбуются на голенького Гимлера.