Колин Харрисон: Манхэттенский ноктюрн

На стене висел телефон.

– Сегодня вечером тебе надо быть на коктейле, – напомнила мне Лайза. – Твой смокинг я положила в багажник.

Ох уж эта вечеринка, которую каждый год устраивает Хоббс, австралийский миллиардер – владелец газеты. И мое присутствие, как одного из его обозревателей, обязательно. Если бы он имел собственный цирк, я был бы у него одной из дрессированных обезьян в красном воротничке, туго сидящем на тощей шее.

– Я не смогу пойти, – сказал я.

– Но вчера ты заявил, что должен там быть.

– Ты уверена, что это сегодня? – Я с тревогой посмотрел на часы.

– Ты сказал – в полседьмого.

– Там соберется все руководство, чтобы повилять хвостами вокруг Хоббса.

– А я при чем? – спокойно возразила она. – Сам говорил, что придется пойти.

– Дети в порядке?

– У Салли сегодня свободный день. Ты сейчас в Бронксе?

– В Бруклине. Тут пожар. Один малый выпрыгнул из окна с ребенком.

Я заметил, что за мной наблюдают. Эй, ты, белый ублюдок, какого черта ты явился сюда, проклятый беляк, чтобы оплевывать своей поганой слюной мой телефон?

– Ладно, увидимся вечером.

– Поздно или не очень? – спросила Лайза.

– Не очень.

– Если будешь дома достаточно рано, может быть, выгорит одно дельце, – сказала она.

– Да ну? Выгорит, говоришь, а какое?

– А такое, что удастся подзаработать.

– Звучит неплохо.

– Так оно и есть.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю, – ответила Лайза.

– Да откуда?

– Из записей на автоответчике.

– А чья последняя? – спросил я.

– Так, одного странного человека.

– А на него можно положиться? Ты его хорошо знаешь?

– В общем, так: приедешь после одиннадцати – упустишь свой шанс, – ответила она. – Только будь осторожен, когда поедешь домой, договорились?

– Ладно. – Я хотел повесить трубку.

– Эй, подожди! Портер? – услышал я ее голос.

– Что еще?

– Ребенок жив? – с тревогой спросила Лайза. – Ну тот, который выпал из окна?

– Тебе и вправду хочется знать?

– Ты чудовище! Так он жив?

Я сказал, что жив, и повесил трубку.

На одной из узких старых улочек Вест-Виллиджа (не буду уточнять, на какой именно), застроенных четырехэтажными муниципальными кирпичными домами, есть стена. Обычная стена из глазурованного кирпича, соединяющая два соседних дома, футов тридцать в длину и около пятнадцати футов в высоту. Над кирпичной кладкой возвышается старая кованая железная ограда черного цвета высотой примерно пять футов, изящно выгнувшаяся наружу и лишающая вас всякой надежды перелезть через стену. Над прутьями ограды и сквозь них протянул толстые ветки китайский ясень – растущее как на дрожжах и все вокруг заполонившее докучливое растение, предпочитающее селиться на пустырях и в неизменном стремлении выжить принимающее любые, самые причудливые формы. В итоге оно или погибает от какой-нибудь болезни, или его выкорчевывают вместе с корнями. В своей тяге к солнцу ясень проявляет такое упорство, словно он сговорился со стеной и оградой никого не подпускать к этому месту и близко.

Я провел немало времени, стоя со скрещенными на груди руками на другой стороне улицы и разглядывая сначала дерево со сплетенными ветвями, потом ограду и, наконец, кирпичную стену. Изучение стены вплоть до нынешней зимы приносило мне известное успокоение. Стена была практически непреодолимой, что, заметьте, очень важно, поскольку в ней имеется узкий прямоугольный проем, закрытый калиткой, но не обычной решеткой из железных прутьев, а толстой стальной дверью, на четверть дюйма заглубленной в кирпичный порожек. Приложив некоторое усилие, под эту дверь еще удавалось подсунуть будничный номер газеты, но вот воскресный выпуск уже никак не лез туда. Нынешняя дверь представляет собой точную копию той, что висела там больше века – железной, ставшей хрупкой от времени, местами заржавевшей и раз пятнадцать покрашенной черной краской. Я нанял одного шестидесятилетнего русского сварщика, чтобы он сделал ее стальную копию. Затем мы с ним вдвоем выдрали старую дверь вместе с петлями и остальными причиндалами, а на ее место поставили новую и заново расшили швы кирпичной кладки. Помню, какое удовольствие доставила мне мысль, как чертовски трудно проникнуть через такое прочное заграждение, ведь для этого пришлось бы воспользоваться кувалдой и слесарной ножовкой, а еще подогнать задом большой грузовик, прикрепить к двери пару цепей и двинуть вперед на первой передаче.

Но главное, куда ведет эта дверь. Так вот, за ней, как это ни странно, начинается узкий сводчатый тоннель, отстоящий на семьдесят футов от пешеходной дорожки. То повышаясь, то понижаясь, он проходит вдоль задних стен трех домов постройки 1830-х годов, у каждого из которых имеется свой парадный подъезд, выходящий на соседнюю улицу. Такая планировка отражена в документах на каждое из этих владений и, по мнению моего знакомого юрисконсульта, нарушает все нормы нью-йоркского законодательства о недвижимости. Большая часть жилого фонда конечно же определяется или оценивается на глазок, хотя, как известно, занимаемая тем или иным владением или зданием площадь – это вопрос длины и ширины. С тоннелем все обстоит иначе. Официально он считается трехмерным: «арочный коридор высотой пят футов и девять дюймов», как сказано в оригинале документа, «с незначительными отклонениями по всей его протяженности в западном направлении». Этот проход – место тихое и таинственное, и, находясь в нем по вечерам, когда уличное движение затихает, можно расслышать журчание воды в канализационных трубах соседних домов или звуки рояля в комнатах верхних этажей. Или невнятные звуки чьих-то голосов. Проход, как своего рода пуповина, незаметно пролегающая совсем рядом с другими жизнями, открывается на неправильной формы участок, размером двадцать один на семьдесят четыре фута, и упирается прямо в маленький деревянный дом – предмет нашей с женой пылкой любви, расположенный неподалеку от ярко освещенных башен-близнецов Всемирного торгового центра.