Владимир Гоник - Я не свидетель

- У меня этих бумажек, отец, навалом, было бы куда тратить. Мы, северный народ, не скупимся, когда даже за один день удовольствия надо косую отвалить. Какие у нас там в Заполярье развлечения? Полярная ночь или шестьдесят семь суток негаснущего солнца? Так это бесплатно. Пусть туристы ахают...

Пока Тюнен-старший чистил и ставил на плиту картошку, суетился, собирая на стол, Александр извлек из красивой дорожной сумки бутылку коньяка, две бутылки боржоми, банку китайского колбасного фарша, две баночки марокканских сардин и кусок толстой венгерской копченной колбасы.

Когда сели, Александр окинул взглядом стол, хмыкнул:

- Что же у нас тут свое, отец? Сплошной импорт! Даже лук и тот, наверное, арабский, а хлеб, пожалуй, из американского зерна? Картошка-то чья? Наша или польская?

- Бог ее знает, ешь.

- Вот так и живем, стыдоба!.. Как твой диабет?

- Сижу на диете.

- Сегодня можешь разговеться? Хоть маленько в честь моего приезда.

- Чуть-чуть, хватит, - остановил Тюнен-старший руку сына, наливавшего в его рюмку коньяк.

Во время еды Тюнен расспрашивал сына о внуках, о невестке, Марте.

Александр жевал и отвечал на каждый вопрос односложно:

- Все нормально... Нормально... Нормально...

А когда поели и сын, откинувшись на стуле, закурил, Тюнен спросил:

- Не собираешься покидать Север? Не надоело? Детям ведь солнце нужно.

- Этот вопрос стоит на повестке дня, - сжав губы, он густо выпустил дым через нос.

- Куда же? Сюда? - обрадованно поинтересовался Тюнен-старший.

- Вряд ли. Есть другая затея, - усмехнулся Александр. - Ты где родился, отец? - спросил вдруг.

- В Старорецке.

- А дед? В Поволжьи?

- Да. В Саратовской губернии... Городок этот теперь Маркс называется.

- Слышал. И видел.

- Видел? - удивился Тюнен.

- Да... Вот что, отец. - Александр шумно придвинул стул, уперся локтями в столешницу. - В Москве я был у германского посольства. Народу тьма! Обижены люди, едут! Наслушался там такого! Я ведь и не знал, что в этой республике, в Поволжье, было до войны пять немецких театров, почти три десятка газет, школы, за три года, с тридцать третьего по тридцать пятый немецких книг вышло около трех миллионов штук. А нынче, люди говорят: школ нет, языка дети не знают, исчезает народ, два миллиона!

Пробыл я там сутки, в этом Марксе. Наслушался! Немецким детям в школах устраивают бойкот. Старикам помолиться негде: лютеранская церковь, что на площади, полуразвалена, в ней клуб какого-то завода и кинотеатр... Хотел я пойти в исполком, а мне говорят: "Не ходи, без толку, исполком сам антинемецкие плакаты сочиняет для митингов. Надо нам или уезжать, или оставаться здесь и терпеть, пока не исчезнем, как нация..." Так вот, отец, я не хочу исчезать... Что скажешь?

Тюнен чувствовал, как задеревенели губы, дрожащими сухими пальцами он переложил с места на место вилки и нож. Случилось то, чего он и в дурном сне не увидел бы. Его прадед, дед и отец считали себя немцами, отец только в девятисотом году переехал с Поволжья на Украину - в Старорецк. Он же, Георг Тюнен, считал себя и немцем и русским, а уже сын и невестка, полагал он, и вовсе обрусели. И слава Богу! Так безопасней, спокойней, потому что время, в котором протекала его жизнь, не давало права не только говорить об этом, но и думать было рискованно; в Георге жил инстинкт самосохранения, раз и навсегда внушивший, что и мысли могут быть услышаны. Это вселилось в него в ту августовскую ночь сорок первого года, когда в двадцать четыре часа всех их из города вывезли одним эшелоном в Казахстан... Что же такое произошло теперь, что люди сдвинулись с мест, что проснулось в молодом поколении?

- А что Марта? - спросил он.

- А что Марта? Приеду - поговорю.

- Страшно, Саша. Кто тебя ждет в Германии? Что ждет? Все заново начинать?

- Почему, ты говоришь "тебя"? А ты, если мы поедем?

- Мне уж куда поближе, за околицу, где мама твоя лежит.

- Как по-немецки "не говори глупости"?.. То-то... Ладно, мы еще к этому разговору вернемся.

- Только подумай хорошенько, не торопись...

Через сутки сын улетел. В долгом неизбежном одиночестве Тюнена поселилась нежданная жилица - тревога. В бессонные ночи он затевал беззвучные мысленные диалоги с сыном, с невесткой Мартой, с самим собой.

И сейчас, получив письмо из Мюнхена, твердо решил: сыну о нем - ни слова, понимал, в какую сторону оно может повернуть решение Александра. В душе надеялся, что вернувшись к себе в Дудинку, сын в работе, в заботах, среди знакомых людей поостынет, задвинутся за шторочку будней и виденное у германского посольства и услышанное в Поволжье, в Марксе. Да и Марта может не согласится... И дай Бог...