Владимир Гоник - Песня певца за сценой

Сейчас они сидели обессиленно, будто после тяжелой изнурительной работы - ни дать, ни взять, старые закадычные друзья. Впрочем, вероятно, так оно и было: палач и жертва - чем не друзья?

- Да, обвел ты меня вокруг пальца, обвел, - вяло, но с горечью признал следователь.

- Не горюй! Радуйся, что хоть правду узнал. Мог ведь и не узнать, представляешь? Так бы и думал, что я сумасшедший. А встретил меня и узнал правду.

- Да пошел ты!.. На кой черт мне твоя правда?! Если б тогда... А теперь... - старик безнадежно махнул рукой и умолк, потеряв всякий интерес к разговору.

Но видно, мучил его еще один вопрос - последний, единственный, без которого он не мог спокойно доживать.

- Как же тебе пришло в голову такое? - спросил он тихо, будто и поныне боялся чужих ушей, будто опасался, что кто-то услышит и донесет.

Доктор молчал. Он сидел с отсутствующим видом и не двигался, точно не осталось у него сил - одна пустота.

- Как ты мог? - повторил следователь вопрос и посмотрел жалобно, как нищий в ожидании подаяния.

Германов не слышал его и, похоже, отсутствовал. Он был сейчас там, в том летнем дне, отстоящем на сорок лет; сейчас доктор в мгновение ока вернулся туда и пережил тот день заново наяву.

Пока его везли, надо было придумать что-то, что не укладывалось в голове - нелепость, несуразицу, отчаянный выверт под стать безумию, нечто такое, что нормальному человеку, а тем более служаке-следователю не приснится даже в кошмарном сне.

- Скажи, прошу тебя, - канючил старик. Он пожух весь, морщины на лице обозначились резче, постарел на глазах, и казалось, без ответа ему не жить. - Скажи... Я ведь спать не смогу. Как у тебя рука поднялась?

Германов улыбнулся. Ему стало вдруг весело - весело и легко, он засмеялся, поднялся резко и, не ответив, беглым шагом направился к выходу.

Ясный, сошедший на город вечер был расцвечен огнями, улыбками, блеском глаз, разноголосицей, ускользающим женским смехом, шепотом, отголосками музыки...

Отчетливо, точно кто-то навел на резкость, доктор вспомнил тот день, когда после ареста его под конвоем провели по коридорам большого серого здания и ввели в кабинет, где за столом сидел уставший от бессонницы следователь.

Едва переступив порог, Германов схватил внезапно со стола графин с водой и, не раздумывая, пустил в портрет вождя, висевший на стене.

Послышался грохот, звон, графин в куски разнес стекло и раму, в клочья разодрал усатый лик вождя и сам разлетелся вдребезги, окатив следователя водой и усыпав кабинет осколками.

Доктор отчетливо вспомнил тот миг: кто-то осветил ярко скрытое в темноте пространство - он шагнул туда наяву.

Германов спешил прочь по аллее среди деревьев и цветников. Неожиданно внимание его привлекла музыка. Она возникла незаметно из разнобоя голосов, из шарканья подошв, смеха, из толчеи и сумятицы звуков, из уличного шума возникла, прорезалась, окрепла и стала отчетливой. Доктор узнал знакомую арию.

Германов вышел из парка и продолжал идти по улице вдоль ограды. Ария доносилась из транзисторных приемников, из распахнутых окон, из автомобилей, которые стояли вдоль тротуаров и проносились мимо. Голос певца звучал на вечерней улице и взмывал вверх над крышами и дворами, над деревьями в освещенное городским заревом небо.