Лариса Соболева - Мадемуазель Синяя Борода

– Но что-то привело тебя сюда в час молитвы, значит, дело спешное, – все так же, не взглянув на Анджея, рассудила пани Гражина. – Говори уж…

– Зачем вы это сделали? – бросил он заготовленный вопрос, раз уж она пожелала немедленно узнать, почему он явился прямо в молельню.

Пани Гражина перекрестилась и склонила голову, но не спину. Нет, не перед распятым Христом склонила она голову и не под бременем обвинения, которое угадывалось в тоне Анджея. С наклоном головы, словно признавая себя виновной, пани Гражина собиралась с мыслями, готовясь к атаке. Она всегда так поступала, чтоб собеседник не обнаружил в ее глазах смятения, испуга, негодования. И только когда готова была дать отпор, она поднимала голову. Но тогда уж держись, оппонент, посмевший ввязаться в спор, пани найдет слова, способные усмирить твою гордыню!

Пани Гражина подняла голову, встала с коленей, но, еще не отрывая кающегося взора от распятия, нанесла Анджею ответный удар:

– Разве твои действия увенчались успехом? Не люблю пустой болтовни.

– Мои действия, мадам, – скрипнул зубами Анджей, – не принесли вреда ни вам, ни мне, ни другим. К тому же я действовал с вашей подачи.

– Но безуспешно, – повторила она.

– А на какой успех вы рассчитываете? – вскипел Анджей, хотя старался держать себя в рамках приличия, необузданность – удел невоспитанных хамов. – Я не попался, мадам, и не попадусь, потому что нет свидетелей. Да и преступление мое не карается строго. А что сделали вы? Ваше преступление опасно, особенно в нашем положении.

– Довольно!

И тут она повернулась. Только что Анджей видел профиль смиренной католички, в анфас же ее лицо несло печать ярой безбожницы. Когда холодные глаза пани сверкали неистовостью и решимостью, у Анджея кровь застывала в жилах. Он знал, что она никогда не причинит ему вреда, тем не менее боялся ее и не мог объяснить почему.

– Здесь не место вести дискуссии, – сказала пани Гражина и вышла из молельни. Анджей последовал за ней по длинным коридорам…

Он вошел в кабинет с твердым намерением устоять перед пани Гражиной, чего бы это ему ни стоило. Она всегда подчиняла, не считаясь с его желаниями, только последние события привели к полному пересмотру взглядов Анджея, безмерно напугав его. При внешней самоуверенности он был слаб и прекрасно знал это, а потому, посмев высказать свое мнение и ожидая нападок на себя, напрягся.

Тем временем пани Гражина присела на канапе у окна, рукой указала Анджею на кресло. Он не любил этот вычурный кабинет в желто-золотистых тонах. Впрочем, любимый цвет пани – именно цвет золота, хотя обряжалась она во все черное, как русские старухи высшего света. Он не любил мебель в этом доме, не отвечающую стилю и вкусу современности, – представления о роскоши у пани перенесены из восемнадцатого века, она отвергала изысканный и строгий стиль антик, предпочитая листики-цветочки, птичек на обивке и прочее пошлое украшательство. Анджей не любил Москву, куда вынужденно и спешно они переехали из Петербурга. И вообще он не любил Россию, где ему было неспокойно. Чтобы не встречаться взглядом с пани, он водил глазами по кабинету – все здесь дышало древностью и пылью прошлого века.

Долгая пауза заставила его все-таки, пусть и украдкой, посмотреть на пани. Несмотря на возраст заката, она сохранила красоту, но только издали. Вблизи сеть мелких морщин уродовала тонкую кожу, и, глядя на пани, оставалось только сожалеть, что старость все-таки неотвратима. Вместе с тем в этой женщине чувствовалась молодая сила, но не та, которая одаривает окружающих нежностью, добротой и любовью. Сила пани Гражины несла в себе сокрушающую энергию. Пани, облачившись в черный цвет и тем самым похоронив себя, возложила обязанности куртизанки на него и сестру, причем не спрашивая их согласия. Протест в нем зрел давно, но обнаружить его Анджей не решался.

В течение нескольких минут пани пронизывала Анджея взглядом, словно расчленяла его душу, он потупился и нахмурился, не имея собственных сил противостоять ей, уже был готов пасть к ее ногам и просить прощения за дерзость. Она же прочла в его глазах боль, страх и… ненависть. Ненависть ей хорошо знакома, боль и страх тоже, но Анджей не имел права ее ненавидеть даже на короткий миг. И пани, видимо, посочувствовала тому, что творилось внутри Анджея, поэтому спокойно, без тени недовольства сказала:

– Ты не смеешь меня упрекать. Ты не смеешь сомневаться в правильности моих поступков и называть их преступлением.