Александр Горохов - Забытые на обочине

Гриша вышел из палаты, прикидывая, что ему делать с письмом Станислава Сергеевича. Больница, конечно, не тюрьма, но как по правилам, так и по разуму, подобного рода послания на волю следовало передать дежурной сестре или врачу. Он так бы и сделал, но в коридоре столкнулся с истопником (вместе работали зимой у котлов) и, пока прощался с ним, про письмо Станислава Сергеевича забыл. А потом, уже в дверях, его догнала медсестра Сима с пакетом в руках, улыбалась и тараторила радостно.

- Ох, Гриша, как я рада, что хоть тебя выпускают! Честное слово! Тут наш повар тебе пирожков испек, ну и пакет молока! Ты быть может чиркнешь пару строк, как устроишся?

- Может быть. - ответил он.

Врать не хотелось да и Сима знала, что сюда, по выходу - никто никогда не пишет.

Про письмо Станислава Сергеевича он попросту забыл - а тут ещё кто-то завопил из крайней палаты "буйный" и задерживаться здесь даже на лишнюю секунду у Гриши желания уже не было.

Кислов, пробежавщший мимо него, напомнил о месте и времени встречи и сделал строгий жест укзательным пальцем, что должно было быть предупреждением быть осмотрительным и аккуратным до часа их встречи вечером.

глава 3. Полдень. Свобода.

Проблеск холодного солнца сквозь шторку быстро летящих по небу облаков ударил по глазам и он подумал, что впервые за долгое время видит и небо, и солнце на прямую - без преграды оконных стекол (подчас с решетками) или - через высокий забор прогулочного дворика.

И торчит посреди города без сопровождения! Ни командиров, ни санитаров!

Он стоял на просторной площади, перед ним белели стены неизвестного ему монастыря в центре города, тут же торчал памятник, (Гриша не знал кому) а вдали виднелся мост через реку. Его привели сюда расспросы дороги к почте, она - центральная почта - была на этой же площади, но встреча возле неё с Кисловым должна была состоятся только вечером, через восемь часов.

Он уже миновал душевную растерянность, с которой вышел из ворот больницы - тогда казалось, что все встречные-поперечные будут во все глаза смотреть на него, словно он жираф среди пингвинов. Но оказалось, что его куртка и ботинки - такие же, как у всех, а короткая прическа даже в моде.

Он старался не глядеть на женщин, но глаза невольно выискивали их в толпе - женский персонал в больницах никогда его не занимал, он считал его за неодушевленные предметы, инвентарь - отстраненный от его сознания и чувств.

Ветер швырнул в лицо дождливую пыль, ему стало зябко и он решил купить на голову такую же каскетку с длинным козырьком, в которых ходила по улице добрая половина мужчин.

Присматриваясь к магазинам, он свернул в тот, где на витрине красовался облаченный в спортивную одежду манекен. Цены его ошеломили самая дешевая, более или менее приличная каскетка, стоила триста рублей. Он вышел из магазина, забрался в подворотню и пересчитал все деньги, которые у него были в наличие. Пришел к выводу, что на руках - немного более тысячи, но не разобрался, много это или мало. Он ничего не покупал уже многие годы. Когда ещё давно, мать с отцом присылали ему переводы, они не выдавались на руки, сигареты и конфеты он заказывал врачам, а те выделяли нужные суммы санитарам. Но родителей уже не было на свете, а брат Геннадий переводов не слал.

Он осознал, что думает очень медленно, словно месит глину в голове тяжелую и жирную глину с песком. Он знал, что это пройдет, когда он привыкнет к обычности окружающей среды. Сейчас мышление облегчалось тем, что первые ориентиры ему дали - пиво, кино, обед в кафе "Волга", вечером Главпочтамт, который он уже нашел.

Времени оставалось много. Через полчаса Гриша натолкнулся на кинотеатр, где отсидел полтора часа. Фильм не развлекал, проходил мимо сознания. Гриша сосредоточился только на эпизоде, когда герои, перестреляв кучу народа, - полезли заниматься любовью в постель: два мужика. Смотреть на такое было изрядно противно: мужики принялись целовать и гладить друг друга. Ничего подобного Гриша никогда не видел. (В больнице такие программы телевидения выключались дежурным персоналом тут же.) Но стало повеселей, когда один из героев перебрался под одеяло к нормальной женщине, где повторил свои нежные действия, но уже в традиционной системе. Эта сцена Гришу немного взволновала, но фильм не стал для него понятнее. Странным казалось и то, что наполовину заполненный зал вовсе не реагировал на те сцены, которые при прежней жизни Гриши пошли бы под стоны и визги - если уж говорить про солдатский клуб, так он бы трясся и рыдал от армейских советов кино-герою, обнимающего женщину: "Вали её, друг! Вдуй ей шершавого промеж ног!"