Мария Амор - Дар шаха

Ее вид еще раз подтвердил мою теорию. Соболева оказалась особой невзрачной: среднего росточка, волосы аккуратно заправлены под хирургический беретик, над хирургической маской на пол-лица моргали два детских серых глаза. Мне, уже начавшему привыкать к обильному макияжу Самиры, не подведенные глаза Соболевой показались беззащитно обнаженными.

Первый пациент.

– Доктор Соболефф, будьте добры, поставьте музыку. Там, на полке, диски. – Я кивнул и поднял уже стерильные руки.

Неожиданно она ответила на чистейшем русском:

– А какой из дисков поставить? Здесь несколько?

Я тоже охотно перешел на русский:

– Поищите там «Светлый праздник» Римского-Корсакова.

Стараюсь использовать любую возможность говорить по-русски, если речь не идет о происходящем на операционном столе. То, что анестезиолог и медсестры не понимали наш с Соболевой разговор, меня не волновало. Хирург в своей операционной – бог и царь, и у каждого из нас свои причуды и заскоки. Мой заскок еще весьма безобидный – шлифовать свой русский. Втайне я гордился тем, что никогда не вставлял в русскую речь английские слова, и, несмотря на то что был эмигрантом в четвертом поколении, говорил по-русски так, что даже в России никто ни разу не заподозрил, что я родился и вырос в Штатах.

– Нашла. Я тоже эту увертюру люблю.

Операционную заполнили звуки пасхального песнопения.

Операция была легкая, рутинная. Я разрезал кожу, затем слой жира и поперечную фасцию.

– Вы откуда к нам пришли?

– Из МГМУ, Московского медицинского.

Я поднял голову. Да, я ожидал, что она назовет Оксфорд или лондонский Имперский колледж.

– Вы что, попали в «Рейган» прямо из московского института?

До сих пор я никогда не сталкивался со свежими выпускниками российских медвузов. У Соболевой взметнулись и сошлись домиком бровки, как будто мое удивление ей было непонятно. Она склонила голову к плечу.

– Я сдала все экзамены, послала заявление, резюме, рекомендательные письма, результаты экзаменов. Меня пригласили на собеседование, а потом я попала в эту ординатуру по распределению. – Сказала так буднично, словно такое случалось с каждым желающим.

Я рассек брюшину.

– А откуда у вас такой отличный британский английский?

– Из школы. У учительницы был такой акцент.

В медицинский центр UCLA имени Рейгана, который все называют просто «Рейган», мечтают попасть лучшие выпускники американских медшкол. Как же надо сдать экзамены, чтобы на это место приняли иностранного врача? Придется понаблюдать, что она знает и умеет. В своей операционной я коновалов к больному не подпущу, мне судебный иск не нужен. Уж лучше пусть музыку ставит и разрезы зашивает.

Она внимательно следила, как я разделил спайки, прошелся вдоль кишки и нашел ту самую спайку, которая мешала проходимости. Как и полагается старшему врачу, по ходу операции я объяснял резидентке Соболевой, что и почему делаю. Она не мешала, кивала, на вопросы отвечала толково. Один раз заглянула из-за плеча – я ощутил на шее теплое дыхание. Зашил разрез недрогнувшей рукой.

Мне не было никакого дела до интерна Соболевой. Я давно зарекся поддаваться на заигрывания коллег. Переспи с медсестрой – и ты навсегда потеряешь право указывать ей, что делать. А любой флирт с интерном или врачом-резидентом сразу определяется администрацией как сексуальное преследование подчиненных.

Но, главное, у меня была Самира. Эта женщина, как газ, заполняла собой все жизненное пространство. Жаловаться было не на что: это был веселящий газ.

Самира оказалась прирожденным комиком. Она постоянно передразнивала знакомых, селебрити, могла мгновенно преобразиться в старого негра, ковбоя, проститутку, тупого полицейского. Молниеносно придумывала реплики от их лица. Легкомысленная, неистощимая на развлечения и выдумки, она любила подсмеиваться над окружающими и охотно иронизировала над собой.

Более общительного человека я не встречал. Она постоянно получала сообщения, немедленно их проверяла и тут же отвечала всем. Иногда болтала по телефону, часто по-персидски. Ее мелодичный фарси очаровывал. Мне нравилось, что она персиянка, это давало ощущение связи с моими предками. Все они любили Иран, и для меня Самира была ниточкой к этой стране. Она любила слушать мои семейные истории, и я охотно рассказывал ей все, что знал.

Чаще всего я говорил о прадеде Александре. Как-то даже достал его фотографию. Мне было приятно, когда Самира сделала вид, что не может поверить, что это не я. Она с интересом слушала и о деде Михаиле, о том, как в конце 1960-х дед бросил «Свободу» и вернулся в Иран. Ему предложили завидный пост главного редактора англоязычной тегеранской газеты «Tehran Journal». Но долго дед не продержался: на «Свободе» он боролся с советской цензурой и затыканием ртов, а заведуя главным органом англоязычной печати в Иране, быстро обнаружил, что теперь ему самому диктовали, о чем и что писать, а о чем помалкивать. Через год разочарованный Михаил Александрович вернулся в Мюнхен на прежнюю службу. Но в тот прожитый в Тегеране год мой отец навсегда заразился любовью к этой стране, к ее пустыням, горам, звукам, запахам, к обильной и вкусной трапезе, но главное – к ее людям, способным зарезать овцу ради случайного прохожего, к вкрадчивой вежливости персов, к их уважению к старшим, к своей истории.