Александр Хабаров: Случай из жизни государства (Эксперт)

Имелся, в помощь и содействие, хороший человек, старый знакомец Шахова, Андриан Голощапов, называвший себя поэтом, но нынче занимавшийся почему-то квартирным бизнесом. Галина Ильинична знала его давно, Виктор ещё дольше, но ни старушка, ни сам диссидент-аналитик так и не смогли открыть в Голощапове самую главную створку.

В восьмидесятых и Шахов и Голощапов существовали в единой плоскости диссидентства, обменивались запрещенной ("подрывной") литературой, принимали участие в кухонных дискуссиях и в многочисленных самиздатских журналах. Голощапов, правда, так и не "сел" ни разу, но под облавы попадал неоднократно. В самиздате "гуляла" книжка стихов Голощапова "Антисовет" (Обрушится стена закона, и в царстве душной мерзлоты все ваши красные знамена народ порежет в лоскуты), её переиздали в Париже, (Шахов, правда, посмеивался над "душной мерзлотой" и другими "ляпами"); Голощапов плескался в опасной и приятной славе борца за "святое". Впрочем, "святое", когда борьба за него окончилась, оказалось свободой брать, иметь и держать. Тут-то Голощапов и понял, вовремя (сам себе удивился) нащупав прорехи, из которых сыпались "пиастры", что его-то в основном и интересовала именно эта, имеющая материальное выражение, часть свободы, а не та, невесомая, которой добивался Шахов и присные его.

Был Андриан довольно высок, но коротконог, лыс, как Ленин, и плечист, и казался ниже ростом, чем был на самом деле; он много чего любил; с удовольствием пил "на халяву"; любил спьяну бить по лицу кого-нибудь из друзей, а наутро любил извиняться, говорил, что, мол, "заклинило". Но к Шахову, например, он не подступался даже в "заклиненном" состоянии - что-то останавливало его изнутри. Ходили легенды о силе Голощапова, о его "громовом" ударе с левой: как он уложил троих наглецов на Тверской, тогда ещё улице Горького... Никто этого не видел, но все верили, в том числе и Шахов, который, если и сомневался в рассказах о Голощапове, то сомнения эти сразу отгонял - хотел верить. Несомненно, симпатизируя вообще сильным людям, он дружил с Голощаповым. И если в отношениях с другими людьми, в изворотах политики и в изгибах сложных "чисто московских" ситуаций Шахов был прозорлив и расчетлив, то в Голощапове так и не смог разглядеть истинной сущности. Такая неожиданная для аналитика-профессионала слепота едва не обошлась потерей всего самого дорогого. Впрочем, он так никогда и не узнал об этом.

Марина год назад опрометчиво обещала последовать за своим супругом в отдаленные края. Пообещала она себе самой, а не мужу, и именно это обстоятельство угнетало Марину наиболее тяжко: от мужа она могла бы отговориться, от себя самой - никогда. Что же подвело её к этому обещанию, клятве, если хотите, обету? Да обыкновенная женская романтика, упоение собственной судьбой как неким захватывающим романом. А из фабулы романа, как из пасьянса, несомненно должна была выйти дорожка дальняя в казенный дом - ехали ведь за мужьями все эти Волконские и Трубецкие, чем же хуже она, Шахова-Лесовицкая?

Никакого явного смысла в поездке "поближе к мужу" не было. Можно было жить рядом с зоной - но зачем? Взирать каждый день на колючку и бетонированный забор с вышками, зная, что где-то там, в бараке, мерзнет и голодает суженый? Свидание полагалось, но, зная характер Виктора, Марина предположила, что свидания вообще не будет - лишат за "поведение" - дай Бог, не посадят в ШИЗО или ПКТ. Так было в Мордовии, где Виктор отбывал первый, "политический", срок...

Но слово, данное самой себе, перевешивало все разумные доводы. "Поеду", - говорила себе Марина. - "Буду работать в какой-нибудь школе есть же она там? - педагоги везде дефицит, да ещё за такую зарплату..."

Что-то произошло с тревожным, но привычным российским миром. Прогнило, как в королевстве датском, все, что раньше давало неощутимую слабину; разошлись швы, как будто страна решилась сдвинуть неподъемный груз - едва очнувшись после многолетнего наркоза. Еще совсем недавно жизнь удивляла стабильностью несвободы и равенства ("братство республик-сестер" отдавало пряностью абсурда), нынче же "не" прикрепилось к равенству, а свобода, оставшись без отвердительной, сывороточной частицы, распространилась словно эпидемия, обретая в крайних проявлениях черты беспредела - вплоть до каннибализма; братство же, потеряв территориальные субъекты, ушло внутрь человеков. К этому было не привыкать... Век-волкодав, фашист и чекист превратился в барыгу, шакала и мазурика; но сменилась терминология, убивец стал киллером, а мазурик - "авторитетом", язык оборотился заблатованной скороговоркой с жестами, а интонация возобладала над смыслом слов. Родина стала неузнаваема как мать-утопленница, посиневшая и распухшая. Азарт победы над властью партии и пролетарской гегемонией, продлившейся с исторической точки зрения весьма недолго, сменился голодной и безденежной апатией. Даже самые ярые свободолюбцы вдруг потянулись к умильным воспоминаниям о благодатных временах, рылись, как сказал поэт, в "окаменевшем дерьме" - и находили, находили...