Елена Михалкова - Нет кузнечика в траве

При упоминании родителей Оля затягивается глубже. Дым раздирает горло, хочется откашляться и чем-нибудь запить эту гадость. Но Синекольский обещал, что ей понравится, надо только привыкнуть.

— Как мать-то? — после недолгого молчания спрашивает Димка.

— Молчит. Улыбается мне. С ним почти не разговаривает. Платочек носит на шее. У бабы Лены попросила на время. Так забавно…

Оля не поясняет, что тут забавного, а Синекольский не уточняет.

— Прихрамывать начала, не знаю почему. И когда наклоняется, сразу охает. Больно ей, Дим.

— В милицию так и не пошла, значит…

— И не пойдет. Не верит, что ей кто-нибудь поможет. Ты знал, что Марина два раза писала заяву на Виктора?

В глазах Синекольского вспыхивает изумление.

— Правда что ли?

— Ага. И оба раза заворачивали ее. Убьет, говорили, тогда и приходите.

— Откуда дровишки?

— Продавщица в хозяйственном трепалась с какой-то теткой, я подслушала.

— Какая продавщица? Ирка? Грудастая?

— Ага. Светленькая такая, в кудряшках.

— Да, эта точно в курсе. Она с Челпановым спит.

— А ты-то откуда знаешь?

— Бабанька говорила. У бабаньки везде уши. Как у Штирлица.

Оба некоторое время лежат молча, докуривая сигарету. Синекольский тушит окурок в земле.

— Вонючая какая гадость… — Оля разгоняет дым ладонью. — По-моему, я никогда не привыкну.

— Белка, а Белка…

— Чего?

— Вам бы смыться. Не то чтобы мне тут очень хотелось одному остаться… — На мгновение в Димкином голосе пробивается невыразимая тоска. — Но правда, нехорошо все идет. Ты и сама понимаешь. У вас с матерью отложены какие-нибудь деньги?

Оля садится по-турецки, срывает травинку.

— Не в деньгах дело, Дим.

— А в чем?

— Я раньше тоже так фантазировала. Думала, мы однажды соберем все вещи, сядем в автобус… Даже, может, записку ему какую-нибудь оставим, чтобы он разозлился сильнее! Напишем, что он урод, тварь, подонок… Я в словаре рылась, прикинь! Искала, как бы побольнее его задеть. Потом переедем в какой-нибудь город на море, где нас никто не знает. Мама устроится на работу, я в школу пойду. Еще беспокоилась, что не нагоню программу! — Девочка усмехается.

— А теперь чего?

— Да все не так. Я поняла. Бесполезно убегать, Дим. Мама будет постоянно бояться, что он нас найдет. Он слишком долго… как это сказать…

— …бил ее?

— Владел. — Оля щелкает пальцами, отыскав точное слово. — Владел мамой, да. Она от этого никогда не избавится. Это как яд. И знаешь что еще?

— Ну?

— Он правда будет нас искать. Он нас не отпустит, нет. — Она рвет травинку на мелкие кусочки. — Ни за что! Он же здесь главный. Убежать из Русмы — это как в лицо ему плюнуть. Даже хуже!

— Кастрировать? — подсказывает Синекольский.

— Что-то такое, ага. У него сдвиг на том, что все должны его уважать. У начальника тюрьмы заключенные не убегают. Мы с Мариной, конечно, играли в побег… Сейчас даже вспоминать смешно.

— Смешно? Мне вот что-то не смешно ни разу.

— Смешно, ага. И страшно. Я печенье грызла по дороге домой, а Марина в это время…

Сорока громко стрекочет на крыше. Димка вскидывает голову, но это ложная тревога.

— Он теперь точно не остановится, — говорит Оля. — Я по его лицу видела. Он хочет ее убить. Нет, не так: он хочет хотеть ее убить. Сам себя вводит в такое состояние, когда ему море по колено. В этот, как его…

— Транс, что ли?

— Да, наверное. Транс. Если бы баба Лена его не остановила, он бы задушил ее, я тебе точно говорю.

Синекольский долго смотрит на нее тяжелым взглядом.

— Если у вас так дела обстоят, тебе домой возвращаться нельзя.

— Ничего он мне не сделает, — отмахивается Оля. — Пока я не до конца выздоровела, он хороший папа. Такой заботливый, ты не представляешь. Утром кашу варит и пробует с ложки, достаточно ли остыла. Мама молчит, а он анекдоты травит. И даже не бесится, когда она не смеется! Он сейчас как будто сытый. У него даже лицо потолстело, честное слово! Щеки румяные — Деда Мороза может играть на утреннике. Я думаю, на пару недель его хватит, а потом он опять сорвется. И мама это знает. И я это знаю. И баба Лена. Все знают.

— И что ты собираешься делать?

Девочка поднимает на Димку ясные глаза.

— Я собираюсь его убить.

Сначала Синекольский помолчал. Потом спросил, чем папаша приложил ее по голове. Потом еще помолчал, и пауза длилась так долго, что Оле пришлось заговорить самой.

— Я нашла у нее нож, — сказала девочка. — Она все время носит его с собой. Понимаешь, что это значит? Что в конце концов она не выдержит и пустит его в ход. А может, она уже придумала какой-нибудь план, такой же идиотский, как все ее планы. Мама зарежет его, и ее посадят. Или он зарежет ее этим дурацким ножом! Но даже если это сделает она, все равно ничего не выйдет. Она не спрячет следы. Не сумеет.