Елена Михалкова - Нет кузнечика в траве

— Офигеть… — завороженно говорит Оля.

Она касается ладонями мягких цветочных головок.

— Вот цапнет пчела, обе офигеете.

Оля молчит. Красота и безмятежность цветущего поля отзываются в ней какой-то острой горечью, болезненным восторгом, словно она — приговоренный к смертной казни, знающий, что через пять минут его расстреляют среди этих золотых цветов.

— Рассказывай.

Синекольский бросает свою куртку, приминая траву. Они садятся рядом, и качающийся под ветром рапс укрывает их от посторонних взглядов. Чердак перестал быть безопасным местом. А здесь их никому не найти.

— Это из-за смерти Марины, — неохотно говорит Оля. — С ним что-то случилось.

Димка косится на ее руки. Оля непроизвольно одергивает вниз рукава, натягивает до кончиков пальцев.

— А то я дурак, — фыркает он. — Ни разу не допетрил, с чего ты в рубашке. Давай, закатывай. Сидишь тут, преешь, как леший в бане.

— Почему леший? — улыбается Оля.

Но рукава все-таки закатывает. Синяки уже позеленели и выглядят не так жутко, как позавчера.

Короткое ругательство вырывается у Синекольского.

— Эй! — Оля беззлобно дает ему подзатыльник. — Без мата!

— Ладно. Чего он, совсем озверел?

Озверел. Это правильное слово.

Что-то произошло с отцом в тот день, когда поселок поразила страшная новость о смерти Марины Левченко. Зверь жил в нем всегда — омерзительная тварь, единственный раз явившаяся Оле тогда, на кухне, после убийства Пудры. Однако отец скрывал его, как скрывают уродство или болезнь. Теперь же все изменилось.

— Он по голове ее начал бить, — выдавливает Оля. — И ногами. Меня больше не подпускает к ней. Я пыталась… — Она бросает взгляд на свою руку. — Отшвыривает. Я думала, после смерти Марины он… ну… что это его как бы…

— …отрезвит, — подсказывает Димка.

— Ага. Что-то вроде того.

Гибель Марины должна была все изменить. Оля, пораженная ее чудовищной смертью, не могла не думать о том, что для их семьи эта беда должна обернуться благом. Отец воочию убедился, к чему могут привести его издевательства. Если он не остановится, то рано или поздно разделит судьбу Виктора Левченко. Жена мертва, муж в тюрьме — разве такого будущего он хочет? Оля спрашивала себя и отвечала твердо, без малейших сомнений: нет. Он умный. Он остановится.

— Вчера за нож схватился. — Она разминает в пальцах сорванный цветок. — Кричит: ты мне изменяешь, паскуда. И глаза белые, как сырое яйцо.

— Оно желтое.

— Ну, как вареное яйцо. Белок. Любишь белок?

— Терпеть не могу.

— И я…

Отец должен был взять себя в руки и устрашиться пропасти, открывшейся перед ним. Вместо этого зверь поднял морду на запах крови и призывно заворчал.

— Он как будто спятил, понимаешь? То кричит, что мать ему изменяет. Хотя это бред, она с работы до дома добегает за шесть минут, где ей изменить, на дороге, что ли? То орет, что мы все над ним смеемся. Мы — смеемся! Прикинь!

Она горько усмехается. С ходу не вспомнишь, когда последний раз ее мама искренне смеялась. Кажется, когда они смотрели «Человека с бульвара Капуцинов».

— Она его боится. И все равно делает глупости. Я реально иногда думаю: блин, ну ты тупая, что ли! Он заявился к полуночи, дверью шандарахнул, ботинки распинал, куртку ее с крючка сорвал и на пол швырнул. Ну, спрячься ты! Так нет, она ему под руку лезет: как день прошел, Коленька? Что-то ты припозднился!

Оля очень похоже передразнивает заискивающий мамин голос. У Димки перед глазами возникает толстая женщина, за улыбкой скрывающая страх. Она пытается съежиться, чтобы занимать как можно меньше пространства, но ее слишком много, она чересчур большая и сама это чувствует. Слонихе негде спрятаться в клетке.

— Мне кажется, он ее для этого и раскармливает, — говорит Оля, будто читая его мысли. — Чтобы куда ни врежь, попал бы в жену. Удобно!

Она нервно смеется и прикусывает соломинку.

— А еще он привычку новую взял — называть себя хозяином. Вроде как у него и земля, и деньги, и в доме он главный. Приходит такой и с порога: «Здорово, бабы, хозяин пришел!»

Оля замолкает, но Синекольский и без ее слов живо представляет, как сжимаются они обе, мать и дочь, и как отчетливо слышат в его браваде ухмылку рабовладельца. « Ваш хозяин».

— Пусть в милицию идет. — Димка отгоняет пчелу с ее руки. — Если все так, как ты говоришь… то все плохо, Оль.

Девочка вопросительно смотрит на него. Он очень редко называет ее по имени, почти никогда.

— Знаешь, в глубине души я уверена, что он ее, конечно, не убьет, — спохватывается она. — Он же не самоубийца! Но до больницы доведет, это точно.