Елена Михалкова - Нет кузнечика в траве

Только тут есть одна загвоздка… Виктор ведь бил тебя и трезвым, Марин. И душил частенько. Накануне того дня, когда ты встретила меня в водолазке под горло, помнишь? Почему ты не показала мне синяки на шее? Вдруг что-то изменилось бы.

Или нет.

Я знаю, что нет. Ты не думай, я понимаю.

Ты не могла мне помочь. И я тебе тоже. Как-то странно все устроено, правда? Мы же с тобой были, ну, вроде как друзья. Если друзья не могут помочь, кто же тогда может?

Я наивные вопросы задаю, да? Мне просто не с кем поговорить об этом, кроме тебя. Димку не хочется грузить. Он становится такой виноватый, когда я рассказываю… ну, о том, что у нас дома. Раньше я не замечала. А теперь вижу. Мне это вообще не сдалось ни разу, его муки совести. Вот уж кто ни при чем, так это Димка. У него, между прочим, своих проблем дофига.

Знаешь, на последнем уроке по литературе нам задали написать сочинение о том, как мы собираемся прожить эту жизнь. Кулешова постоянно что-нибудь такое выдумывает, пионерское. Как ты про нее говорила? «Дама с пыльными идеалами!» Она, наверное, ожидала прочесть что-то вроде «Я — Петя, хочу стать космонавтом», или «Я — Лена, мечтаю шить для людей простую удобную одежду».

Без понятия, что наплели остальные. Я написала, что очень хотела бы прожить свою жизнь хоть как-нибудь, но пока выходит так, что жизнь проживает меня, и больше всего это похоже на то, что тебя пережевывает большая корова и даже не особо вдумывается, что за дрянь у нее во рту.

Я честно пыталась придумать что-нибудь еще. Не смогла.

Не знаю, что мне поставили за сочинение.

Кажется, оно было вообще без оценки. Просто чтобы занять нас хоть чем-нибудь. Я, кстати, только сейчас это поняла.

Ветер поднимается… Мне уже скоро пора. За многие вещи нас никто не будет оценивать. Они ни для чего не нужны, они случаются просто так. Ты просто так умерла. Ни для чего. Жизнь не изменится с твоей смертью. Твоего мужа посадят, конечно. А в остальном все будет по-прежнему. В Русме все как шло, так и идет. Отец вчера замахнулся на мать отверткой. Мне показалось, он ее вот-вот в глаз ударит. И у него такое лицо стало… Как у рыбака, который вытягивает из реки щуку или сома килограмм на двадцать. Как будто он воткнет ей в глаз отвертку и сразу кинется к своим приятелям — показывать, какую огромную жирную маму он убил. И руки будет так разводить… Широко. А все станут хлопать его по плечу и говорить, что он, конечно, приврал, но только самую малость. — Оля замолчала, рассматривая след лопаты на влажной земле. — Ладно, мне пора. Я тебе завтра еще что-нибудь расскажу.

Цветов на могиле было немного: подвядшие красные розы, несколько букетов хризантем и венок от скорбящих сотрудников дома культуры. Оля дошла до участка, где была похоронена Пудра, взяла несколько свежих букетов и потащила их обратно. Манины цветы она красиво разложила между хризантем и роз, а венок поставила в изголовье, хотя он ей не очень нравился.

— Смотри, как красиво!

Но чего-то недоставало. Девочка огляделась и вырвала с корнем молодой лопух, выросший возле соседней ограды. У него была замшевая изнанка и прожилки, напомнившие ей реку Енисей в контурных картах по географии. Оля воткнула лопух с Енисеем в центр вскопанной земли, и странным образом он объединил хаотично разбросанные цветы в единую композицию.

«Завянет — новый сорву».

Елена Васильевна была права.

Если вчера было плохо, а сегодня еще хуже, то завтра наступит каюк. «Это же геометрия, — думает Оля, — как я раньше не догадалась». Через две точки можно провести только одну прямую, и эта прямая — горка, по которой они с мамой катятся, как две пустые бочки. Может бочка сама затормозить? Вот то-то же.

— В нем что-то изменилось, — говорит она Димке.

Они стоят на краю поля, возле той самой канавы, где Оля торжествовала над павшим Грицевцом. Кажется, это было очень, очень давно. На днях через канаву перебросили крепкие широкие мостки. Теперь, даже если бы бидон у нее в руках был из чугуна, ей не удалось бы сбить Женьку в грязь.

— Все-таки умеют некоторые вещи совершаться вовремя, — бормочет Димка, и Оля понимает, о чем он.

Ее победа, казавшаяся огромной, как воздушный шар, после Марининой смерти съежилась до размеров теннисного мячика. Он лежит в ее ладони, приятный на ощупь. Но больше никуда, никуда не может ее поднять.

— Ты про отца говорила, — напоминает Синекольский.

Они переходят по мосткам и оказываются по колено в траве.

Три дня назад здесь расцвел рапс — сразу, одновременно, как золотой вздох освобожденного от холода поля. Лимонно-зеленое одеяло простирается до самого леса, и над ним плывет, густея, медовый аромат. В этом аромате купаются сотни пчел; воздух наполнен их жужжанием. Если закрыть глаза, кажется, где-то очень далеко беспрестанно бьет хриплый низкий колокол — в глубине земли, под ногами.