Поль Хайм - Повесть о Гернике

Она вдруг вспоминает, что и от калье Адольфо Уриосте ничего не осталось. Про себя считая шаги, она мысленно представляет, где прежде стоял салон портного, за ним бар, ювелирная лавка, скобяная, парикмахерская. На месте Гойенкалье, семнадцать - зияющая дыра, глубокий котлован. Значит, расчищали, копали, и копали глубоко.

Они нашли маму и Кармелу? Где они? Где их искать? Она смотрит вдаль, различает здание парламента, за ним дворец Монтефуерте, дворец семейства Лопеса де Калье. Они в полной сохранности. "Богатые, как всегда, легко отделались". Еще дальше купол церкви Санта-Мария, тот, что пробило бомбой, бомба, правда, не взорвалась. К ней примыкает монастырь, он чудом сохранился.

Она заходит в церковь, ей хочется снова попасть в часовню Нотр-Дам-де-Бегонья, куда её привел отец Итурран - тогда, на следующий день после бомбежки. К ней подходит человек, он новый церковный сторож. Говорит, она не может здесь сидеть на чемодане, им надо подготовиться к Духову дню. Нет, отца Итуррана здесь больше нет. Он жив... правда, болеет, живет у друзей в их касерио, где-то недалеко от Ларраберцу. Нет, он ничего не знает о найденных под завалами телах. Он здесь совсем недавно.

Вдруг озарение, луч надежды! В её сознании всплывает имя, свет необыкновенных лучистых зелено-голубых глаз. Эльвира Отаолеа! "Ни за что не оставлю здесь моего мужа одного в лапах франкистов". Уже стемнело. Она как прежде идет пешком два километра от моста Рентерия до касерио Эльвиры.

Мария-Анжелес, младшенькая... Эухения помнит, как качала её всего за несколько дней до отъезда во Францию... теперь бегала по комнате, резвилась. Дети все очень подросли.

- Как ты изменилась, - все говорила и говорила, вздыхая, Эльвира.

Сама Эльвира, кажется, совсем не изменилась. Эухения спрашивала себя: неужели этот хаос, царящий сейчас в её сознании, можно прочитать на её лице? Вместе с Эльвирой они посидели, поплакали, вспоминая прошлое. Какие-то три часа, роковые три часа бомбежки перевернули все в их жизни...

- Педро все ещё в тюрьме Ларринага в Бильбао. Скоро три года. Он так мужественно держится... Свидание нам дают только раз месяц. В Бильбао я езжу с детьми, всегда беру их с собой в тюрьму. Всякий раз, когда возвращаемся на поезде, настроение похоронное...

Эльвира так и не нашла своего отца. Ей кто-то рассказывал, будто все найденные в течение месяца после бомбежки тела хоронили за чертой кладбища, в братской могиле, но никто не знает, где именно. Она устала надеяться, перестала его искать. Эухения с тоской спрашивала: быть может, и её семья лежит там, в этой могиле? Эльвире хотелось её утешить, успокоить. Она предлагала ей пожить у нее: "Будешь жить у меня как родная. Мне всегда так хотелось иметь сестру".

Ночью Эухения достала из чемодана репродукцию картины, и к ней снова пришли, вернулись ночные кошмары. Наверное, она кричала во сне: иначе зачем бы обеспокоенная Эльвира подбегала к её кровати?

Утром её спущенные с кровати ноги не сразу почувствовали пол под собой. Понадобилось несколько невыносимо долгих минут, прежде чем она смогла наконец подняться.

Лето ещё только началось. В воздухе дивно пахло липовым цветом. Небо над горами было все в маленьких облачках. Дети приносили из огорода корзины, полные овощей: помидоры, огурцы, бобы...

- Оставайся у нас, - не уставала твердить ей Эльвира. - Здесь ты всегда будешь сыта. Ты ведь знаешь, в городе не так с этим благополучно. Торговцы овощами ездят туда редко. Людей сейчас там мало, в основном все они бедные, совсем без денег. Да и народ совсем другой стал. Кругом столько злобы, ненависти, цинизма ... и страх! Скольких уже расстреляли по доносам. Баскский язык под запретом. На нем теперь говорить можно, сильно рискуя, лишь тайком между собой. Тюрьмы переполнены.

Утром на рассвете 20 мая, в понедельник, в Духов день, когда все ещё спали, она ушла. Не хотела стать обузой Эльвире. Чувствовала, что сходит с ума, да ещё вот-вот, того гляди, превратится в беспомощную инвалидку.

Целый день Эухения бесцельно шаталась по городу. Она блуждала по развалинам недалеко от Фериала, ходила по бывшей рыночной площади, теряясь в воспоминаниях, разрываясь между настоящим и прошлым. Перед глазами было настоящее, в самой реальности которого неизменно проступали очертания прошлого. От этого всякий раз ей становилось невыносимо больно, больно от неизбывного чувства безвозвратности. Это было почти так же необъяснимо, как и загадка той бередившей ей душу картины "Герника". Жить ей не хотелось.