Игорь Христофоров - Страх

- С черной смородиной? - бросив держащегося за стену Тулаева, барменша метнулась за стойку.

- С черной пусть бабы пьют, - цыкнул он через щель в

зубак. - А нам чистяк давай.

Проскальзывая ладонями по шершавой стене, Тулаев вышел на улицу, и ему сразу стало получше. Вечерняя свежесть, пропитанная запахом сосновой хвои, ударила в ноздри, всколыхнула туман, густыми хлопьями катающийся от уха к уху, и он медленно стал редеть. Тошнота комком все еще стояла у горла, и ныли мышцы живота, отбитые бандитским ботинком, но голова уже могла соображать. Она заставила Тулаева забыть о боли и погнала его в ночь мимо брошенных зданий дворянской усадьбы, на территории которой, собственно и находился санаторий, мимо заглохшего, вонючего пруда, вниз, вниз, к каменному мосту.

- Наждак, ты - сука!.. Пусти меня, я убью эту гниду! - остановил его голос из тьмы.

- Не рыпайся! Пошли до хазы!

Тулаев шагнул к кустам, слился с ними.

- Ты со страху в штаны наложил, Наждак!

- Заткнись, урод! Из-за тебя мы чуть на перо к вору в

законе не попали.

- Как-кому вору?! Он - хиляк моржовый! Он...

- Вор - это не он. Вор в углу сидел.

- Ну и что?! Да я твоего вора!..

- Заткнись! Если Савельич узнает, что мы прокололись, он

тебе крылышки подрежет. Забыл, как он предупреждал, чтоб больше не "светились"?

- Да я...

- Пошли... Еще эту грымзу кормить надо.

Звякнуло что-то металлическое, прошуршали ветки, кто-то матюгнулся, громко харкнул. Сколько ни силился Тулаев, так никого и не разглядел. Верзила и его дружок явно ушли, но куда - влево или вправо, - он не мог понять. Луна еще не родилась, и стояла такая могильная тьма, что в ней можно было потерять даже самого себя.

В голову опять вернулась муть. Спасти от нее мог только сон. Тулаев на ощупь определил, что перед ним металлическая сетка, перегородившая ход с моста на территорию санатория. С нее сыпалась ржавая труха, и, наверное, ладони уже стали оранжевыми. Тулаев представил, как он измажется, пока перелезет через сетку, и расхотел это делать. Желание сна оказалось сильнее, и он, подчиняясь ему, побрел по угрюмой аллее к корпусам санатория.

32

В камере смертников каждый звук имел особое значение. Даже тишина казалась звуком. Когда она устанавливалась в камере, то это была не просто тишина, а осуществившаяся надежда. А уж если звук рождался дверью, то он мог либо вселить страх, либо вызвать урчание желудка. Смотря что щелкало.

На этот раз звук был хороший. После клацания посередине двери высветился квадрат, и на откинутую полочку прапорщик-инспектор выставил две алюминиевые миски с холодными макаронами, баклажку теплой воды, закрашенной непонятно чем под чай, и черствые куски хлеба.

Семен Куфяков сразу ощутил, как внутри зашевелился желудок, и, встав с топчана, посмотрел на часы. Завтрак всегда приносили в 08.17. На его циферблате стрелка уже заползла за двадцать минут, и он вернул ее на место, ко второй рисочке после пятнадцати.

- Ну чего замерли?! Шустрее разбирайте! - поторопил прапорщик.

Куфяков бережно перенес и поставил на топчан рядом с

лежащим Миусом алюминиевую миску с макаронами, накрыл их выданными на двоих кусками хлеба, почти бегом вернулся к двери и забрал остальное.

- Пляши, Семен. Тебе письмо, - положил прапорщик на освободившуюся полочку распечатанный конверт. - От братухи.

Дрожащие пальцы Куфякова еле успели схватить бумагу. Под хлопок на двери исчезло светлое пятно, и она снова стала зеленой как плесень.

- Дай сюда! - вырвал конверт Миус.

Куфяков молча вернулся к своему топчану, достал из-под подушки ложку и быстро-быстро съел макароны. Если бы его спросили, холодными они были или горячими, он бы не вспомнил. Впрочем, в камере стояла такая жара, что горячая еда здесь бы только раздражала.

Лихорадочно заглатывая своими маленькими глазками кривые строчки письма, Миус языком слизнул пот с верхней губы. Сначала пляшущие буквы вызвали радость, потом удивление, а когда он всмотрелся в одно из слов, жалость. Миус так давно не испытывал этого чувства, что даже немного испугался.

Дохлебывающий свою кружку чая Куфяков как-то странно посмотрел на него, и Миуса перекорежило. Он швырнул письмо в лицо соседу, схватил его ложку с прилипшим на ручку куском серой макаронины, вернулся к своему топчану и со всего размаха воткнул острие ручки в стену. Над левой стороной треугольника появилась еще одна точка. Теперь их было уже четыре.

Куфяков с уже привычным ужасом смотрел на спину Миуса, к которой прилипла майка. Тяжелое дыхание двигало спину, двигало майку, но не могло ее оторвать от кожи. Серые пятна пота сидели на застиранной ткани словно нарисованные.