Игорь Христофоров - Страх

Людям труднее, чем котам. Готовить Тулаев не умел, да и не хотел. Он развернул купленный в "Макдонольдсе" бутерброд с куриной котлетой и жадно откусил его. Сэндвич оказался холоден и пресен. За эти же деньги можно было приобрести двести грамм хорошего карбоната и четвертину хлеба, но он почему-то не купил. Все-таки Прошка, в отличие от него, был патриотичнее и принципиальнее.

Горячий чай значительно улучшил вкус бутерброда. Тулаев тщательно дожевал его остатки, отправил в рот все обрывочки салата, выпавшие из-под булочек, и сразу вспомнил о кассете. После Бутырки он успел побывать не только в экспертизе, но и заехать в Останкино.

По старому, еще со времен Брежнева заведенному порядку Тулаева безропотно пропустили в огромное здание телевидения по удостоверению контрразведчика. Останкино давным-давно считалось вотчиной ФСБ. Впрочем, и сейчас многие знаменитые ведущие передач, клеймящие позором прошлое, по-прежнему грели у сердца такие же удостоверения. Времена могли измениться, сила документа с толстой корочкой не менялась никогда.

Оператора он нашел быстро. Тот сразу вспомнил съемку, отыскал кирпич видеокассеты, брякнул, что кадры ерундовые, ничего, мол, яркого, нехотя отдал ее и сразу забыл надоедливого милиционера, каковым он почему-то считал Тулаева.

Щель видеомагнитофона проглотила черный кирпич, мрачно помолчала, и вспыхнувший экран начал воскрешать исчезнувшее прошлое. Камера плавно, без дерганий и рывков, разворачивала панораму противоположной стороны шоссе. Женские, мужские, детские лица, черный навес остановки, снова лица, яркие, сочные пятна рубашек, маек, платьев, сарафанов. Зеваки привставали на цыпочки, пытались из-за голов разглядеть их сторону шоссе, показывали пальцами на омоновцев, мальчишки пытались перебежать дорогу, но их тут же вернули назад.

Эпизод закончился чернотой. Толпа на той стороне улицы в памяти Тулаева всплыла как очередь в магазин. Никто не знал, зачем стоят, но все равно стоят, потому что очередь того требует. Инстинкт социализма?

Экран моргнул черным глазом, разлепил веки и заставил то же самое сделать со своими веками Тулаева. Судя по теням на асфальте, прошло минут пятнадцать-двадцать, но та сторона шоссе заметно изменилась. Зевак стояло поменьше, словно большая их часть разочаровалась в зрелище. Попавший в кадр рослый милиционер с рацией у щеки развеял сомнения. Никто не расходился по своей воле. Толпу разгоняли. Кажется, к приезду генералов хотели создать видимость всеобщего спокойствия.

Экран опять умер. Пришлось ждать еще минуту, чтобы понять, что исполнительный оператор оказался не таким уж исполнительным. Он отделался двумя крошечными эпизодами вместо обещанных четырех. А что бы дало, если бы он отснял даже часовой фильм? Взгляд сам собой упал на купленный по дороге домой новый американский боевичок. Глаза просили чего-нибудь поинтересней, чем бестолковая толпа на той стороне шоссе. Судя по обложке, в боевичке много стреляли, взрывали и занимались воспроизводством себе подобных. Если учесть, что ничего другого в таких фильмах никогда и не бывало, то он тоже мог оказаться скучным, как пленка останкинского оператора.

- А спасибо сказал? - в спину уходящему Прошке спросил Тулаев.

Кот спал только в ванной, на подстилке из старого свитера, который он сам притащил туда из зала. Он явно не понимал хозяина, уложившего его спать в одной комнате с собой. Видимо, это не очень согласовывалось с тем понятием о свободе, которое было у кота.

- Неблагодарное создание, - без обиды прокряхтел Тулаев. - Ты бы хоть тараканов переловил. Все-таки польза была бы. А, Прошка?

Кот на свое имя не откликался. Возможно, имя тоже не входило в его понимание свободы. Коты, как и люди, рождаются в общем-то без имен, но если людям без этого не прожить, то коту оно как-то без надобности.

Прошка любил фильмы про мышей. А хозяин приносил все больше о перестрелках и собаках. И если первое он понимал, то второго боялся. Новый фильм мог весь оказаться сплошным собачатником.

- Не хочешь ты мне компанию составить, - посокрушался Тулаев, но вместо боевика прокрутил назад останкинскую пленку и снова стал просматривать первый из эпизодов.

Камера скользила по лицам, холодно запоминая их. От жары в комнате, монотонности картинки и тяжести в желудке хотелось спать. И что из трех усыпляло больше, Тулаев не смог бы определить. Веки поплыли вниз, веки хотели склеиться, но палец почему-то сам надавил на пульте на кнопку стоп-кадра. Веки бунтарски вскинулись.