Владимир Кашин - Приговор приведен в исполнение (Справедливость - мое ремесло - 1)

- Сосновский! Перестаньте кричать! - потребовал начальник тюрьмы.

В камеру быстро вошел коренастый надзиратель.

Но художник ни на кого не бросился, а так же неожиданно, как и вспыхнул, погас и тяжело опустился на койку. На мертвенно-бледном лбу выступили крупные капли пота. Он тихо заплакал.

- "Помилование"... Помилования просит тот, кто виноват... А я не виновен. Я не убивал...

- Вашу невиновность не удалось доказать, - сказал адвокат. - Сейчас речь идет о спасении жизни...

- Я не убивал, - перестав плакать, упрямо повторил Сосновский.

- По закону вы еще можете обратиться в Президиум Верховного Совета с ходатайством о помиловании. Подумайте, пока не поздно. Я завтра снова приду.

- Кто меня помилует! - снова вскрикнул Сосновский. - Бездушные вы люди, вы сами убийцы, сами, сами, а я не виновен!.. И не приходите! Ни завтра, ни послезавтра, никогда! Вон отсюда! Оставьте меня! Вон! Вон!..

Он вскочил и, размахивая руками, двинулся на адвоката, словно желая вытолкнуть его из камеры.

Надзиратель, глянув на начальника тюрьмы, слегка оттолкнул Сосновского.

- Оставим до утра... Ему надо успокоиться, - сказал подполковник Чамов.

Все четверо вышли из камеры.

Надзиратель задвинул железный засов, а дежурный офицер, звякнув связкой ключей, запер дверь висячим замком.

Начальник тюрьмы и адвокат в сопровождении дежурного офицера пошли по длинному узкому коридору. Адвокат достал носовой платок и вытер им пот со лба.

- Товарищ капитан, - начальник тюрьмы, полуобернувшись, обратился к дежурному офицеру. - Оставайтесь здесь. Наблюдайте за ним внимательно.

- Слушаюсь!

Уже во дворе, прощаясь с начальником тюрьмы, адвокат сказал:

- Вы правы, товарищ Чамов. За ним нужен глаз да глаз. - И, разведя руки в стороны, добавил, словно извиняясь: - Художник! Живет одними чувствами...

20

Сосновский ощутил, что странная качка, охватившая его, когда адвокат произнес первые слова, не прекратилась, а, наоборот, усилилась. Камера с мрачным сводчатым потолком и холодным каменным полом покачивалась из стороны в сторону, словно баркас, подгоняемый волнами. Его подбросило, завертело, закружило... И вдруг увидел он бескрайнее море, низкое серое небо над ним, рыбаков на берегу, белые паруса. Ужас, который душил его, исчез, стало легко, охватило ощущение невесомости, словно он окунулся в теплые, нежные волны...

Упав на койку, он уже не слышал, как вошли дежурный офицер, надзиратель и врач...

...Придя в себя, Сосновский зашагал по камере из угла в угол словно заведенный. Состояние приятного блаженства исчезло - неумолимая действительность снова навалилась на него.

Беспорядочные мысли напомнили ему о прошлом. Не о том, далеком, когда он любил и рисовал Нину, а о более близком, когда его судили как убийцу. Это стало отныне самым главным и самым существенным, а все остальное вместе с Ниной отошло на задний план, в глубокую пучину памяти, как уже ненужная, перечеркнутая страница.

К Сосновскому словно вернулся тот день, когда он попросил принести ему в камеру предварительного заключения бумагу, чтобы написать признание.

На оцепеневшего от двойного горя художника, который целыми днями сидел на нарах, уставившись в одну точку, обратил тогда внимание однорукий парень. Он хитро поблескивал глазами и, казалось, не очень переживал, очутившись в тюрьме. Подсаживаясь то к одному, то к другому соседу по камере, расспрашивал, за что взяли, давал советы, как юрист, и даже подшучивал.

Подследственные старались отделаться от парня, но когда он подсел к Сосновскому, художнику захотелось поговорить с этим неунывающим человеком. И он рассказал свою историю.

- Эге-ге! Плохи твои дела! - заключил однорукий. - Все против тебя от и до. Лично я верю, что ты не виноват, хотя и у меня есть сомнения. Но поверят ли судьи? О тебе можно сказать словами моего покойного друга: финита ля комедия! Это не по-нашему. В вольном переводе звучит приблизительно так: вышка, то бишь высшая мера, обеспечена. Убийство, да еще зверское!.. Неужели ты такой страшный? - И парень, оборвав свой монолог, уставился на Сосновского. - Подумать только! На вид - и комара-то не тронешь! Но страсть... - вздохнул он. - Что может сделать с человеком любовь!.. У меня тоже была одна маруха. Фрайера себе завела, хотел я ее пришить - не успел...

Услышав все это, Сосновский, конечно, пожалел, что открыл душу первому встречному.

- И все-таки есть для тебя спасенье, - неожиданно заявил парень.

- Что, что? - не понял художник.